Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли
Шрифт:
Эти усилия приводят в результате к изоляции, которая, по всей видимости, не только противоречит тому положению, что гештальт рабочего обладает планетарной значимостью, но и может быть понята как регресс в сравнении с теми формами общения, которые приняты между либеральными демократиями.
В самом деле, пересекая сегодня какую-нибудь из границ, Агасфер вспомнил бы, скорее, о мерах абсолютного государства, а не о мерах либеральной демократии. Так, строгий надзор за людьми, материальными благами, контроль за информацией и платежными средствами напоминает практику меркантилистских систем или паспортный режим, который до мировой войны можно было еще встретить только в царской России.
Очевидно, что все эти запреты на импорт и иммиграцию, равно как и стремление получить независимость от иностранных валют, несовместимы с законами либерального мышления. Однако гораздо примечательнее тот факт, что эта растущая склонность к автаркии противоречит также и тому, как устроены средства, которыми располагает рабочий.
Это противоречие исчезает тогда, когда становится видно, что якобы имеющий
Эти попытки воплотить тотальную жизненную позицию в ограниченных сферах ведут к своего рода осадной экономике, которая выглядит не менее удивительно, чем многочисленные постоянные армии на небольших и тесно соприкасающихся друг с другом территориях, как их наблюдали путешественники XVIII века. Как в то время повсюду можно было наткнуться на резиденции, парковые ландшафты и сильные гарнизоны, так и сегодня мы обнаружим, что ни одно государство не хочет отказываться от какого-либо из особых признаков тотального характера работы. И точно так же, как в те времена люди в подражание великим образцам преступали меру своих сил, они преступают ее и сегодня. Самолеты, дирижабли, турбоходы, водохранилища, механические города, моторизованные войска, гигантские арены суть формы, в которых репрезентируется господство рабочего, и приглашение осмотреть эти устройства соответствует приглашению на итальянскую оперу, которое знатный чужеземец получает от абсолютного монарха.
Здесь следует заметить, что рабочий стоит выше тех удобств, которые он предлагает своему посетителю, чего нельзя было представить себе еще совсем недавно, а именно, в пространстве бюргерского мышления. Это приблизительно то же превосходство, которое имеет летчик, награжденный орденом Pour le merite [49] , по сравнению с пассажиром первого класса [50] . Здесь будет, наверное, уместно сказать пару слов по вопросу о частной собственности, который в контексте исследования о рабочем заслуживает гораздо меньшего внимания, чем может показаться при современном состоянии идеологии. То обстоятельство, что нападки на собственность, равно как ее оправдания, исходят из этических оснований, представляет собой один из признаков либерального стиля мысли. Однако в мире работы речь идет не о том, является ли факт собственности нравственным или безнравственным, а лишь о том, найдется ли ей место в рабочем плане. Собственность тут не вопрос морали, а вопрос работы, и может статься, что она будет встроена в плановый ландшафт, как, скажем, лес или река бывают встроены в ландшафт парка. Тот способ, каким государство регулирует и объемлет собственность как некое подчиненное явление, намного более важен, чем попытка любой ценой вернуться к общественнотеоретической догматике. Одним из признаков революции sans phrase является сохранение чувства собственности, особенно в отношении домовладения и землевладения, хотя общая ситуация, в которую встроена собственность, претерпела фундаментальные изменения. Степень достигнутого рабочим господства узнается не по тому, что «больше нет никакой собственности», а по тому, что и сама собственность раскрывается как одна из специальных характеристик работы. Это наилучший способ избавить ее от либеральной инициативы. Критерием оценки собственности является здесь та мера, в какой она способна внести свой вклад в осуществление тотальной мобилизации. В частности, сам собой разумеется тот факт, что единичный человек в состоянии приобрести средства сообщения и информации. Таков один из способов, какими он «добровольно» связывает себя с сетью работы. Впрочем, девять десятых всех вещей, которыми располагает современный человек, сразу же теряют свою ценность, как только их абстрагируют от государства. Прежде всего это относится к растущему числу тех вещей, которые нужно куда-нибудь подключать. Здесь, в частности, вскрывается тесное отношение, которое связывает электричество с государством и с новой государственной экономикой. Старый ландскнехт, принимавший участие в Sacco di Roma [51] , изумился бы тому, что в наших больших городах грабить почти нечего.
49
За заслуги (фр.).
50
Билет которого оплачивает государство.
51
Разграбление Рима (ит.).
Завершенность планового ландшафта порождает ряд моделей государства, которые, отличаясь между собой своим историческим происхождением и особым пространственным положением, все же обнаруживают родство в своих сущностных признаках.
Число этих моделей не произвольно; его ограничивают определенные факторы. Возможность распоряжаться источниками природного богатства — рудой, уголем, нефтью или водной энергией — не менее
Это указание приводит нас в мир фактов; мы находим его в способности к дальнему мореплаванию и воздухоплаванию, к производству средств производства, к предельному вооружению. Сюда же относится способность вооружать глаз точнейшей оптикой, делать видимым очень далекое и очень глубокое, различать звуки и цвета, измерять массу атома и скорость света, — всё это области, в которых начинает отчетливо проявляться свойственный технике характер табу. Достаточно пяти пальцев на руке, чтобы пересчитать государства, которым по силам масштабное кораблестроение, — наиболее убедительный символ государствообразующей способности, — или государства, в распоряжении которых в любой момент находится сотня тысяч человек — господ и мастеров технических средств, воплощающих наивысшую боевую мощь, которую до сих пор знала земля.
Становится все более ясно, что для государств второго и третьего порядка само наличие рабочей демократии и необходимости приспосабливаться к формам тотальной мобилизации влечет за собой слишком большие тяготы. В самом деле, мы видим, как безнадежно сходят на нет не только островки определенного благополучия, но и свободы и культуры [52] , еще каким-то образом связанные с миром личности, и сегодня в Европе найдется много мест, напоминающих вид венецианских дворцов. Действительное завершение планового ландшафта становится здесь столь же затруднительным, что и сохранение нейтралитета во время мировой войны. Однако и здесь ведутся плановые работы высокого ранга, в которых в то же время распознается и их нейтральный характер; в качестве одного из самых значительных примеров нашего времени можно упомянуть об осушении Зейдерзее.
52
А также, разумеется, островки самых захудалых бюргерских литераторов, политиков и профессоров.
То же самое ограничение применимо и к ландшафтам, в которых была осознана необходимость «освоения машинной техники», хотя активный тип еще не обрел в них достаточной силы. Смысл разворачивающегося здесь революционного процесса состоит в добровольном подчинении гештальту рабочего. Пассивная ступень пока еще не преодолена, и это конкретно проявляется в необходимости импортировать не только крупные средства, но и сам активный тип, который взял бы их управление под свой контроль.
За войной остается право решающей проверки действенности автаркии, способной добиться власти; здесь очень скоро обнаруживается различие между тотальной мобилизацией и просто технизацией. Тем не менее, как уже было сказано, разного рода сюрпризы не исключены. Вообще, нужно остерегаться рассматривать этот процесс в зеркале одних только ценностей национального государства. Поскольку пространство, отведенное гештальту рабочего, обладает планетарным размахом, желательно, чтобы обширные области этого пространства играли направляющую роль всюду, где только возможно.
Атака, направленная в национальных пределах против классов и сословий, против масс и индивидов, ведется также и против самих наций в той мере, в какой они сформированы по индивидуальным, по «буржуазным», «французским» образцам. Подобную неприступной крепости завершенность, которую план придает предлежащему пространству, и даже усиление самого национализма следует понимать как принятие мер, направленных на достижение концентрации, энергия которой превосходит потребности нации.
Поэтому и представление о societe des nations [53] как о верховной всемирной организации принадлежит той картине общества, которая сложилась в XIX веке. Упорядочение же и подчинение плановых ландшафтов подобает, скорее, государственному плану имперского ранга.
53
Сообщество наций (фр.).
77
Дальнейшее требование, предъявляемое к плану, а именно, требование гибкости, становится еще более необходимым вследствие упадка либеральных порядков. В результате этого упадка, который с бюргерской точки зрения предстает как утрата безопасности и как невозможность сохранить старое понятие свободы, создалась ситуация, гораздо более опасная, нежели какой бы то ни было временный кризис.
Мировая война, которая провела итоговую черту под этими порядками, оставила после себя, прежде всего в Германии, иное положение вещей, чем, к примеру, Тридцатилетняя война, после которой все усилия были направлены на взращивание новой рабочей силы и заселение обширных местностей. Эпоха свободного передвижения и безоглядного использования всевозможных благ весьма неорганично распределила массы людей, которые именно в качестве массы подвергаются особой опасности при любом изменении ситуации. Любое движение разрастается здесь, не встречая сопротивления, и кризис слишком легко принимает вид катастрофы. Сюда добавляется изменчивость средств, лишающая надежности любые долгосрочные расчеты, как в силу того, что ситуация внутри стран меняется очень быстро, так и потому, что смещаются экономические и политические отношения между странами. Перед этими явлениями ничто не выглядит так беспомощно и бессильно, как прежняя масса, в которую они попадают наподобие незримых снарядов и которая, вырвавшись из сетей одной агитации, попадает в другие.