Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли
Шрифт:
По этой причине рабочую демократию нельзя смешивать с диктатурой даже там, где было решено отказаться от использования плебисцитарных средств. В качестве носителя чисто диктаторского насилия можно представить какую угодно власть, тогда как рабочая демократия может быть осуществлена только типом. Тип тоже не может прибегать к произвольным мерам, — он в равной мере не способен, к примеру, ни восстановить монархию, ни наладить аграрную экономику, ни опереться на военное господство какого-либо класса. Большая ударная сила, которая имеется в его распоряжении, ограничена средствами и задачами мира работы.
Если сравнить между собой то, как вступает в историческое
Было бы неверно предполагать, что подобающие рабочему средства разрушения следует искать в великих социальных и экономических теориях. Напротив, мы уже показали, что в последних нужно видеть исключительно продолжение работы бюргерского разума. Эти теории в гораздо меньшей мере можно уподобить новому открытию человека в XVIII столетии, нежели аристократическому рационализму, посредством которого тот слой, против которого было обращено это открытие, способствует в том же столетии своему собственному разложению.
Конечно, это разложение старого общества столь же выгодно для бюргера, как позднее для рабочего — разложение общества бюргерского. Если мы и тут захотим увидеть некое оружие, то это допустимо согласно принципу, гласящему, что хорошо все то, что может повредить противнику. Используемый метод не позволяет, однако, пробиться из зоны разрушения в зону господства. Лежащие в его основе принципы, например, принцип равенства или деления, имеют исключительно нивелирующий характер; они соотнесены с данным общественным составом.
Революционные средства, которым придает легитимность рабочий, более значительны, чем абстрактно-духовные средства: они имеют предметный характер. Задача рабочего состоит в легитимации технических средств, которыми мир был мобилизован, то есть приведен в состояние безбрежного движения. Само наличие этих средств вступает во все большее противоречие с бюргерским понятием свободы и соразмерными ему формами жизни; они нуждаются в обуздании силой, способной говорить на их языке. Мы имеем тут дело с одной из великих материальных революций, совпадающих с появлением рас, которым подвластны волшебные силы таких новых средств, как бронза, железо, лошадь или парус. Подобно тому как лошадь получает свое значение только благодаря рыцарю, железо — благодаря кузнецу, корабль — благодаря «трижды окованной медью груди», смысл, метафизика технического инструментария проступает только тогда, когда в качестве соразмерной ему величины появляется раса рабочего.
Различию в используемых средствах соответствует различие в обустройстве и овладении покоренным миром. Для бюргера этот процесс выражается в духовном создании конституций, где тот самый разум, что разрушил старое общество, выступает фундаментом и основным мерилом нового. Для рабочего соответствующая задача состоит в созидании органической конструкции из вовлеченных в безграничное движение масс и энергий, которые оставил после себя процесс разложения бюргерского общества. Тогда та рамка, в которую заключена свобода действия, — это уже не бюргерская конституция,
Что касается положения вещей, с которым сталкивается человеческий род, решившийся на проведение обширных планов, то оно благоприятно постольку, поскольку ликвидация всех традиционных уз бюргерским понятием свободы выровняла ситуацию, позволяющую теперь наметить новые контуры в старых порядках. В результате ликвидации старых ценностей создалось положение, в котором смелое вмешательство встречает минимум сопротивления. Всюду, где мир испытывает страдания, он достиг того состояния, в котором скальпель врача ощущается как единственно возможное средство.
План, как он выступает в рамках рабочей демократии, то есть в неком переходном состоянии, характеризуется завершенностью, гибкостью и оснащенностью. Эти признаки, равно как и само слово «план», подтверждают, что речь тут не может идти об окончательных мерах. Тем не менее плановый ландшафт отличается от чисто мастерового ландшафта тем, что он имеет точно определенные цели. В нем отсутствует перспектива безграничного развития, а также свойства того политического perpetuum mobile, который снова и снова заводится противовесными силами оппозиции.
Такая оппозиция здесь столь же мало осмысленна, сколь мало она, к примеру, способна ускорить движение военного корабля. В политических движениях XIX века постоянно повторяется революция разума, пусть и легитимированная конституцией. В плановом ландшафте такое возвратно-поступательное движение представляется расточительством. Марш здесь осуществляется в ряде этапов, достичь которых нужно в сроки, рассчитанные генеральным штабом. Подобно тому, как средства, которые легитимирует рабочий, несут в себе не мировоззренческий, а предметный характер, так и задачи, встающие в рамках плана, отличаются тем, что точно выражаются в цифрах. Эти задачи возникают уже не в результате обмена мнений, а в рамках проектного задания. Работа в целом, не принадлежащая ни массе, ни индивиду, с помощью плана приобретает наглядность, так что ее результаты видны как время на циферблате часов.
Следовательно, степень выполнения задания становится столь же легко проконтролировать, сколь не поддается контролю действительное основание тех либеральных фраз, с помощью которых адвокат завоевывает общественное мнение.
76
План считается завершенным постольку, поскольку рабочему в качестве поля его деятельности предлежат государственные структуры XIX века, а именно, национальная демократия и колониальная империя.
В рамках сообщества государств, образованного на основании либеральных понятий, новоявленная рабочая демократия играет примерно такую же роль, что и органическая конструкция типа в рамках либеральной демократии. Если тип вначале старается образовать государство в государстве, то рабочая демократия ищет возможность уклониться от правил игры, действующих в пространстве либеральной политики, — от свободной торговли, от решений съездовского большинства, от интернационального, покоящегося на устаревших ценностных масштабах определения курса страны, от гуманистической аргументации, а также, естественно, и от оставленного либеральной демократией наследства, состоящего из договоров и обязательств.