Ради безопасности страны
Шрифт:
Антоневич молча, с выражением озабоченности разглядывал женские лица. Кажется, он был слегка близорук. Во всяком случае, рассматривая фотографии, низко наклонялся над ними.
— Нет, — произнес он через некоторое время. — Не знаю. Не могу узнать.
— Посмотрите внимательнее. Не торопитесь. Подумайте.
— Нет, не помню. По-моему, среди этих фотографий ее нет.
— Ну что ж, ладно, — сказал Серебряков, убирая лист с фотографиями обратно в ящик. — Нет так нет. Так и запишем. И на сегодня, пожалуй, закончим. Мне кажется, Валерий Григорьевич, вы избрали сейчас верный путь. Нам еще многое предстоит выяснить, и будет конечно же лучше, в первую очередь для вас, если вы и впредь станете рассказывать обо всем откровенно, без утайки. Тем более что теперь у вас будет достаточно времени, чтобы подумать всерьез обо всем, что произошло. Вы меня поняли?
— Да. Понял.
Валерий Антоневич
4
Антоневича арестовали в пятницу, в пятницу же состоялся первый допрос, так что у Серебрякова была возможность на два следующих дня отключиться, отдохнуть, спокойно поразмыслить об этом деле. Однако в, субботу он все же приехал в следственный отдел, поднялся к себе в кабинет, извлек из шкафа потрепанную зеленую папку. Здесь же, вместе с папкой, хранились записная книжка, поздравительная открытка и старый рецепт на димедрол, изъятые у Антоневича при обыске.
Какое-то смутное ощущение противоречивости дела, которое ему предстояло вести, беспокоило, тревожило Серебрякова. Откуда пришло это ощущение, он еще не мог ответить. Казалось бы, он вполне мог быть доволен тем, как прошел первый допрос Антоневича. Если судить по этому допросу, дело не обещало быть сложным. Насторожить могло, пожалуй, лишь нежелание Антоневича опознать на фотографии Гизеллу Штраус. Нежелание? А может быть, и правда — слабая зрительная память, неуверенность, боязнь ошибиться, обознаться и тем самым подорвать доверие к себе, к своим показаниям? Почему бы не допустить такую возможность? Во всяком случае, вовсе не эта маленькая заминка во время первого допроса тревожила сейчас Серебрякова. Было еще что-то, что не давало ему покоя со вчерашнего вечера. Только что?
Пытаясь докопаться до причины своего беспокойства, Серебряков не спеша листал материалы, изъятые у Гизеллы Штраус, снова и снова вчитывался в лежащие перед ним страницы. Даже беглого взгляда на текст было достаточно, чтобы определить, что печатал его человек, весьма слабо владеющий искусством машинописи. Да и машинка, по-видимому, была старая, капризная. Об этом свидетельствовали и строки, либо плотно лепившиеся одна к другой, либо разъезжавшиеся на непомерно большой интервал, и наползающие друг на друга буквы, и бледный, неровный шрифт, и многочисленные опечатки, иногда исправленные шариковой ручкой, а иногда так и оставшиеся незамеченными. Казалось, от этих страниц веяло какой-то неряшливой торопливостью, словно тот, кто печатал их, был так одержим единственным стремлением побыстрее завершить свое дело, побыстрее довести сочинение до конца, что внешний вид текста не имел для него значения. Мол, те, кому предназначены эти материалы, кого они заинтересуют, кому понадобятся, прочтут и так, красо́ты им ни к чему.
Все материалы, которые просматривал сейчас Серебряков, делились на три части, на три самостоятельных раздела. В первом разделе автор подробно анализировал передачи западных радиостанций на Советский Союз, причем главная его мысль сводилась к тому, что в таком виде, в каком радиопропаганда на русском языке ведется сейчас, она малоэффективна. Те, кто определяет ее содержание, плохо знают психологию своих потенциальных слушателей, утверждал автор. И дальше переходил к практическим советам, излагал собственную программу деятельности зарубежных радиостанций. Второй раздел, озаглавленный: «Искать и находить», состоял из рекомендаций и рассуждений о том, на кого могут и должны, по мнению автора, опираться западные спецслужбы в своей подрывной работе против Советского Союза, и как, с точки зрения практических результатов, должна строиться эта подрывная работа. И наконец, третья, наиболее обширная часть представляла собой развернутые характеристики, биографии, жизнеописания тех людей — главным образом, руководителей НИИ и связанных с ним предприятий, — с кем, вероятно, сводила автора жизнь. Причем по той осведомленности, с какой писал автор не только о производственной, но и о личной жизни своих героев, можно было догадаться, что сведения эти он собирал специально, собирал, наверно, не один год. Конечно же в том, что было в этих жизнеописаниях правдой, а что ложью, что соответствовало действительности, а что являлось лишь плодом авторского воображения, еще предстояло разобраться. Тем более что сам автор свое кредо излагал так:
«...Ищите грязь, и она непременно должна отыскаться. Вытаскивайте ее на свет божий, показывайте, разоблачайте, кричите о ней! Если ее нет, выдумайте ее. Солгав в частностях, мы не солжем в главном — потому что нет такого человека, у кого бы за душой не
И чуть дальше:
«...Важно тем, кто недоволен, кто готов проявить это недовольство, дать надежду и уверенность, показать, что мы не сидим сложа руки. Произошла авария — уверяйте, что это акт террора. Опоздал поезд — говорите: бастуют железнодорожники. И так далее. Существенно не событие само по себе, существенно, к а к подать его, ч т о сказать о нем. А уж дальше слухи будут работать на нас. Слухи завершат то, что начнем мы...»
Вчитываясь в эти строки, Серебряков, кажется, начинал понимать, откуда возникло то чувство противоречивости, которое беспокоило его. Как-то не соединялись в его сознании эта откровенная враждебность, эта перехлестывающая через край озлобленность и вчерашнее поведение Антоневича во время допроса. Вот что тревожило Серебрякова, вот что было источником его беспокойства. Как легко и охотно отвечал вчера Антоневич на вопросы Серебрякова — казалось, единственной его заботой была забота о том, чтобы помочь следствию. Что это было? Намеренный расчет? Страх? Притворство?
Серебряков не первый уже год работал следователем и хорошо знал, что всякий процесс следствия неизбежно превращается не только в поиски улик и доказательств вины или невиновности сидящего перед ним человека, но и в нечто большее — в стремление словно бы восстановить, воссоздать заново, шаг за шагом, всю предыдущую жизнь подследственного, мысленно увидеть ее, понять, почему этот человек стал именно таким, каков он теперь. Правда, иногда Серебрякова упрекали в медлительности, в излишней, чрезмерной дотошности, ведущей порой к длительному выяснению обстоятельств, на первый взгляд вроде бы и не имеющих непосредственного отношения к делу. Возможно, он и верно навязывал себе лишнюю работу и времени иной раз тратил на следствие больше, чем полагалось бы, но измени он себе, откажись от этой своей привычки — и наверняка его каждый раз мучило бы ощущение неполноты складывающейся картины.
Биография у Валерия Григорьевича Антоневича, если судить по анкетным данным и по тем сведениям, которые уже успел собрать Серебряков, была весьма пестрая: он и профессии менял не раз, и с места на место переходил, и начинал учиться, и обрывал курс постижения наук, и вновь возвращался в институт, уже на заочное отделение... Не обошла его стороной и служба в армии. Но при всей этой пестроте, лоскутности его биографии, чем дольше вдумывался в нее Серебряков, тем яснее улавливал одну общую черту, одну общую закономерность. Эту закономерность он обозначил для себя словечком или, точнее говоря, приставкой «н е д о...». И действительно, чуть ли не во всех жизненных свершениях Антоневича обнаруживалась некая недовершенность, оборванность. Был, например, в его жизни период — сразу после возвращения из армии, — когда, казалось бы, крепко встал он на ноги, все хорошо, ладно выстраивалось в его жизни, работал он тогда мастером по ремонту радиоаппаратуры и, видно, был на хорошем счету, избирался в цехком и даже был принят кандидатом в члены партии. Однако вот тут-то и возникла вдруг некая осечка, некий обрыв. Членом партии он так и не стал. Что именно тогда произошло, отчего тогдашние товарищи Антоневича по работе отказались проголосовать за него — эту немаловажную деталь на жизненном пути Валерия Антоневича Серебрякову еще предстояло выяснить, однако факт оставался фактом: партийный стаж Антоневича завершился, так, по сути дела, и не начавшись.
Вообще слово «кандидат» несколько раз возникало в биографии Антоневича, и это тоже показалось Серебрякову знаменательным. Казалось, этот человек всякий раз останавливался, застывал на грани к а н д и д а т с т в а. Сделать следующий шаг у него уже не хватало — чего? Настойчивости? Способностей? Желания? Он неплохо играл в шахматы, был кандидатом в мастера, но звания мастера так и не получил, не добился. Лет пять-шесть тому назад, решив, судя по всему, посвятить себя научно-исследовательской деятельности, он начал, видно, подумывать о кандидатской диссертации и даже сдал было первый экзамен из кандидатского минимума, но на этом все дело опять отчего-то застопорилось. Снова обрыв, незавершенность.