Ради безопасности страны

Козлов Вильям Федорович

— Как? Как вы сказали? — быстро переспросил Серебряков.

— Обостренное чувство справедливости, я сказал. Он, говорю, страдал не раз из-за него, и врагов себе наживал, да еще каких! На работе ему одно время просто житья не было. Да что говорить! У него даже случай был, когда во имя справедливости он дружбой пожертвовал. И какой дружбой! Если у вас есть время меня выслушать, я расскажу вам этот случай — он многое может объяснить в характере Валерия.

— Да, конечно, рассказывайте, — сказал Серебряков.

— Тогда он еще в школе учился, в девятом классе. Вы простите, что я так далеко забираюсь, но ведь характер человека именно в детстве, в юности формируется — это всеми признано. Так

вот. Друг у него тогда был, Саша Малинин, круглый отличник. Мой-то всегда учился неровно: по математике, по физике, то есть по тем предметам, которые он любил, которыми увлекался, он шел одним из первых, если не первым, учителя не могли на него нахвалиться, предрекали ему большое будущее... зато литература, история... тут он вечно конфликтовал с преподавателями... Впрочем, это несущественно, я отвлекся. Да. Все началось с того, что в какой-то контрольной по математике, очень важной контрольной, чрезвычайно ответственной, влиявшей, если не ошибаюсь, на годовые оценки, Саша Малинин допустил ошибку в ходе решения. Именно не в конечном результате, а в ходе решения. Он сам рассказал об этом Валере. А учитель — уж не знаю, как там на самом деле было, — то ли действительно не заметил эту ошибку, то ли не захотел портить Малинину табель, только вывел ему за работу пятерку. Мелочь, пустяк, казалось бы, с точки зрения взрослого человека. Но помножьте мелочь эту, пустяк этот на юношеский максимализм, на категоричность, на юношескую жажду абсолютной справедливости, и вы поймете, почему вокруг несчастной этой пятерки разгорелись страсти. Валера мой убежден был: мол, получать то, чего ты не заслужил, — нечестно, несправедливо, пятерка Малинина, незаслуженная, как он считал, пятерка, не давала ему покоя. Сам же Малинин отшучивался, он не придавал этой истории такого значения, как мой сын. И тогда Валерий с а м пошел к учителю и все рассказал. Он мучился, страдал ужасно, понимал ведь, понимал, что теряет друга, но не мог поступить по-другому. Хотел, чтобы все было по справедливости. Дружба их действительно распалась после этого случая. Малинин назвал моего Валеру предателем, а таких слов в юности, сами понимаете, не прощают. Вот, собственно, и вся история. Извините, что я отнял у вас много времени этим своим рассказом, но мне хотелось, чтобы вы хоть немного поняли характер моего сына...

Антоневич-старший разволновался, одышка опять мучила его, лицо снова пошло багровыми пятнами. Но глаза его, полуприкрытые припухшими веками, смотрели на Серебрякова с затаенной болью, мольбой и надеждой.

— Справедливость... Вот вы говорите: справедливость... — задумчиво повторил Серебряков. — А ведь на ту историю, которую вы только что рассказали, можно и совсем иными глазами взглянуть, можно из нее и совсем иную мораль вывести, чем та, которую вы вывели...

— Какую же?

— А вот какую. Что, если вовсе не жажда абсолютной справедливости, как вы сказали, а лишь ущемленное честолюбие, чувство соперничества, нежелание уступать первенства двигали тогда вашим сыном, руководили его поступками? Обида оттого, что кто-то незаслуженно — да, тут все верно, — незаслуженно встанет вровень с ним. Но ведь согласитесь: подобное чувство и жажда справедливости — это все-таки очень разные вещи...

— Не знаю, не знаю... Конечно, я понимаю, любой человеческий поступок можно толковать по-разному — и так и этак, все зависит от точки зрения. Вы сейчас — я и это отлично понимаю — смотрите глазами следователя, вам нужно доказать вину моего сына, это ваша, если хотите, профессиональная обязанность, и оттого все его слова и поступки видятся вам в ином свете, чем мне...

— Вы ошибаетесь, Григорий Иванович, — сказал Серебряков. — Моя профессиональная обязанность вовсе не в том, чтобы непременно доказать вину вашего

сына, а в том, чтобы установить истину, чтобы представить суду объективную картину происшедшего...

— Пусть так, пусть я неточно выразился. И все же... Все же я — поверьте — лучше вас знаю характер и натуру своего сына, лучше...

— Хорошо, Григорий Иванович, — сказал Серебряков. — Вот вы, я вижу, абсолютно убеждены, что сын ваш невиновен, что здесь, в следственном изоляторе, он оказался по недоразумению, по ошибке, что не мог он совершить действий, подпадающих под те или иные статьи уголовного кодекса. Так я вас понял?

— Так точно, именно так. Я для того и пришел, чтобы...

— Погодите минуточку, Григорий Иванович, дайте мне довести мою мысль до конца. Итак, вы убеждены в невиновности вашего сына. Но как вы тогда объясните тот факт, что он сам — я подчеркиваю: с а м — целиком и полностью признал предъявленные ему обвинения? Что вы на это скажете?

Несколько мгновений Григорий Иванович Антоневич смотрел на Серебрякова в недоумении, в мучительном замешательстве, словно еще не осознав до конца тех слов, которые только что услышал.

В кабинете стояла тишина, и сразу стало слышно, как барабанит за окном осенний дождь да, коротко шаркнув по асфальту, стремительно пробегают машины...

— Не знаю, — выговорил наконец Григорий Иванович. — Не могу поверить. Что хотите со мной делайте, а не могу. Впрочем... — воскликнул он после небольшой паузы, вдруг оживляясь. — Мог он так поступить! Мог! Это в его характере! Из благородства, из опасения, из страха подвести кого-то. Нет, он лучше чужую вину на себя возьмет, чем тень подозрения на кого-то бросит... Я допускаю — возможно, его втянули в какую-нибудь некрасивую, грязную историю, возможно... Понимаете? Пользуясь его податливостью, его мягкостью, его неумением отказывать...

— Значит, вы все-таки допускаете такую возможность?

— С тех пор, как он связал свою жизнь с этой женщиной, я уже все могу допустить. Поверьте мне, это она, она во всем виновата. И если сын мой берет вину на себя, то лишь для того, чтобы ее, эту дрянь, выгородить. Как же! Он ведь мужчина, он благороден! Он в жертву готов себя принести! А ради кого?!

— О какой женщине вы говорите, Григорий Иванович?

Антоневич-старший раздраженно взмахнул рукой:

— Ну о Зое, конечно! О так называемой жене его.

— Почему же «так называемой»?

— Потому что я с самого начала был против, я с самого начала знал, чувствовал, что эта женщина принесет ему только одно несчастье. Я говорил, я еще тогда говорил ему...

— Отчего же вы так настроены против Зои Константиновны? — спросил Серебряков. — А, Григорий Иванович? Ведь все-таки она, что бы там ни было, жена вашего сына...

— К сожалению. К величайшему сожалению. Вы никогда не видели ее окружение, ее подруг, приятелей ее? Не видели? А я имел неудовольствие видеть. Да на них достаточно только раз взглянуть, чтобы потом месяц плеваться от отвращения! Я не преувеличиваю. Один этот лощеный тип, немец этот, Грюнберг, чего стоит!

— Немец? Что еще за немец?

— Да, да, немец. Настоящий немец. Из ФРГ. Ее, Зои, лучшая подруга, видите ли, замуж за немца выскочила. Он — промышленник или коммерсант какой-то, не знаю точно. Одним словом, часто к нам, в Союз, наезжает. Теперь уже вместе с женой своей нынешней, с Зоиной подругой. И так они вьются, эти дуры наши, вокруг него, так вьются, смотреть тошно, честное слово! И вечеринка у них уже не вечеринка, а п р и е м, и ужин не ужин вовсе, а к о к т е й л ь. Я-то случайно однажды к ним, то есть к сыну своему, зашел, тогда-то всю их компанию увидел и немца этого... Глаза у него... Хватит с меня таких глаз — я их еще в сорок третьем навидался... у пленных эсэсовцев...