Ради безопасности страны
Шрифт:
Та же самая незавершенность, половинчатость, что ли, или, может быть, точнее сказать, н е о п р е д е л е н н о с т ь присутствовала и во всем, что касалось личной жизни Антоневича. Официально, если судить по паспорту, по брачному свидетельству, он был женат и в момент ареста проживал совместно ее своей женой, Антоневич Зоей Константиновной, в однокомнатной кооперативной квартире, однако прописан был в другом месте, на жилплощади своих родителей, как бы подчеркивая этим, пусть чисто формальным обстоятельством непрочность, временность своего пребывания здесь. И действительно — однажды, как раз незадолго до своего ареста, он уже расходился с женой и даже документы подал на развод, но и развод тоже не довел до конца, до полного завершения, и через некоторое время вновь оказался
Впрочем, Серебряков, разумеется, знал, что подобная, словно бы изначально принятая за правило, необязательность семейных отношений, их расплывчатость, неопределенность — вовсе не какое-то исключительное свойство, присущее лишь Антоневичу. Жизнь, не отягощенная обязательствами, освобожденная от какой-либо ответственности друг перед другом... Так ли уж редко она встречается и так ли уж безобидна?..
Жену Антоневича Серебряков впервые увидел вчера во время обыска, проведенного у нее на квартире. Высокая, худая, с резкими, словно обострившимися, чертами лица, она напоминала больную птицу. Она беспрерывно курила, роняя пепел прямо на платье и на пол и, по-видимому, даже не замечая этого. Все время, пока длился обыск, с ее лица не сходило полупрезрительное-полусаркастическое выражение, однако выражение это, казалось, адресовалось не тем, кто сейчас с деловитой расторопностью просматривал книги и выгружал из ящиков письменного стола бумаги, принадлежащие Антоневичу, оно адресовалось человеку, которого не было сейчас здесь, в этой комнате. «Я так и знала, что все кончится именно этим» — вот что было написано на ее лице. Вообще, как показалось Серебрякову, известие об аресте мужа она восприняла не столько с испугом, горечью или волнением, сколько с какой-то мстительной удовлетворенностью, которую невольно испытывает человек, когда сбываются пусть самые дурные, самые худшие, но все-таки е г о предсказания. Но сквозь эту мрачную удовлетворенность проглядывало, прорывалось и явное раздражение: она не могла не понимать, не чувствовать, что вся эта история значительно осложнит теперь и ее жизнь, принесет лишние заботы, переживания и хлопоты.
По всей видимости, семья Антоневичей была одной из тех семей, где каждый сам по себе, где каждый дорожит и гордится своей независимостью, своей о т д е л ь н о с т ь ю. Впрочем, все это были лишь первые ощущения Серебрякова, первые его догадки, которые еще предстояло проверить.
5
Результаты обыска, проведенного на квартире Антоневичей, мало что добавили к тем материалам, которые уже находились в руках следствия. Наибольший интерес, пожалуй, представляла своеобразная картотека, обнаруженная в верхнем, запертом на ключ ящике письменного стола. Картотеку эту Антоневич вел с, казалось бы, совсем несвойственной ему последовательностью и аккуратностью. На карточки были занесены фамилии, имена и должности тех людей, с кем когда-либо знакомился, встречался или работал вместе Валерий Антоневич. Тут же, на карточках или на отдельных листах бумаги, подклеенных к карточкам, Антоневич давал характеристики этим людям, описывал их склонности, привычки и недостатки, нередко даже приводил различные, порой анекдотические, случаи из их жизни. Иногда подобная характеристика оказывалась очень лаконичной — всего несколько строк, иногда разрасталась едва ли не в целое жизнеописание, пестрящее различного рода подробностями. Например:
«К. — склонен к злоупотреблению алкоголем. К тому же чревоугодник. За пол-литра, да еще с хорошей закуской, готов продать все, что угодно. Выпив, становится болтливым, ужасно любит похвалиться своей осведомленностью. В трезвом состоянии впадает в анабиоз — становится вялым, трусливым и осторожным».
Или:
«О П. все знают, что он пишет и рассылает анонимные письма, поэтому с ним предпочитают не связываться. Недавно, когда встал вопрос, кого повысить — молодого инженера
Подобных записей в картотеке Антоневича было немало. По-видимому, именно эта картотека и служила тем сырьем, тем исходным материалом, который использовал Антоневич, сочиняя третью, заключительную часть своей рукописи.
В понедельник Серебряков занимался изучением картотеки, делал из нее выписки, когда зазвонил телефон и дежурный сообщил ему, что в приемной находится сейчас отец арестованного Антоневича. Настаивает на встрече со следователем, который ведет дело его сына.
— Крайне взволнован, — добавил дежурный. — Судя по орденским колодкам, участник войны.
— Хорошо. Скажите, что я готов встретиться с ним, — после небольшой паузы ответил Серебряков. — Пусть подождет, пока я оформлю пропуск.
По намеченному им плану Серебряков намеревался вызвать отца Антоневича не сегодня, а дня через два-три, но коли уж тот явился сам, коли настаивает на встрече, нервничает, переживает, волнуется... к тому же фронтовик... не в правилах Серебрякова было отказывать людям в подобных случаях.
Григорий Иванович Антоневич вошел в кабинет Серебрякова, тяжело дыша, поспешно обтирая мятым носовым платком одутловатое, побагровевшее лицо. Был он грузен, и с этой грузностью как-то не вязалась, вступала в противоречие его нервная подвижность, суетливая торопливость жестов.
— Здравствуйте, Григорий Иванович, садитесь, прошу вас, — сказал Серебряков.
— Простите меня великодушно, может, я и некстати... Но ведь сын... единственный сын... Сейчас отдышусь только... сейчас... — говорил Антоневич-старший, тяжело опускаясь на стул. — Я так торопился к вам: такси хотел вызвать, а там, представляете, то занято, то трубку не поднимают, гудки и гудки длинные — и никакого ответа. Словно вымерли все там, в диспетчерской. Такое безобразие, диву просто даешься: где только у этих людей чувство ответственности?.. Ну вот и все, кажется, отдышался, отпустило... — Он вздохнул глубоко, с видимым облегчением, полной грудью и замолчал, глядя на Серебрякова.
— Так я слушаю вас, Григорий Иванович, — сказал Серебряков.
— Да, да... Сейчас... сейчас. Пока шел к вам, верите ли, все так стройно, так хорошо складывалось в голове, все слова, которые должен сказать вам... А теперь мысли разбегаются... Так что вы извините меня за сбивчивость. Но я главное хочу сказать без всяких предисловий: то, что произошло с моим сыном, — это недоразумение какое-то, ошибка, верьте мне, у меня чутье, нюх, я кожей такие вещи чувствую. Он не виновен, я убежден в этом.
— Значит, — сказал Серебряков, — вы убеждены, что ваш сын не мог заниматься деятельностью... деятельностью, не совместимой с законами нашего государства? Я правильно вас понял?
— Не мог! Именно не мог! Я это и хотел сказать!
— И вы никогда не замечали за ним ничего такого, что впоследствии могло перерасти в антисоветские, враждебные настроения?
— Нет. Нет, конечно! Да у нас в доме и слов таких никогда не произносилось!
— Ну, важны не слова, — заметил Серебряков, — важна суть. Значит никаких подобных проявлений вы за сыном своим не замечали?
— Я уже сказал: нет. Хотя... Ну смотря как взглянуть... Вот сейчас я возмущался работой такси, раздражался, высказывал недовольство. Не станете же вы на этом основании обвинять меня в оппозиции нашему строю, в недовольстве Советской властью? Верно ведь? Ну так и у сына моего... Характер у него неровный, вспыльчивый, неуравновешенный... Нелегкий, одним словом, характер. Были у него осложнения на службе, и столкновения с начальством, и ссоры... Но это все естественно, я сам, слава богу, сорок с лишним лет отработал на производстве, знаю, как это бывает... Другое дело, конечно, что молодежь сейчас требовательнее стала. И откровеннее, резче в своих суждениях, категоричнее. Нетерпимее. Так что, может, и скажет Валерий мой иногда что лишнее, перехлестнет, но нельзя же всякое лыко в строку ставить. Я вам больше того скажу: моему сыну еще с детства, с малых лет, было присуще обостренное чувство справедливости. Он и страдал не раз из-за этого...