Радио «Честно»
Шрифт:
Воспитательницы настоятельно советовали родителям отдать меня в класс коррекции. Те не послушались. Так что пошла я в обычный класс. Первое время мне очень нравилось, что в школе никого не укладывают спать днем и не заставляют есть всякую гадость. А главное, взрослые здесь не бьют детей, даже не угрожают ударить, если не будешь слушаться. Но дети все равно слушаются – почему? Для меня это было удивительно.
Я читала, считала, не умела только писать. Мне казалось, я хорошо подготовилась к школе. Однако это было не совсем так. Учительница часто шутила, а я не могла смеяться: сидела и задыхалась, когда дети вокруг хохотали. Если совсем честно, у меня и улыбаться не слишком получалось –
Мои одноклассники сразу дали понять, что дружить со мной не будут, потому что я девочка. Девочки – слабые, трусливые, глупые. Помня, как здорово было дружить с Пашей, я пыталась убедить одноклассников, что для меня стоит сделать исключение, но из этого ничего не вышло. Мне было очень обидно. Я решила, что это мои одноклассники – слабые, трусливые и глупые. И совсем ничего не знают о девочках.
Скоро я подружилась с двумя одноклассницами. Проглотова замечательно рисовала, была выдумщица и фантазерка. Васильчикова обожала тайны, вела себя, как взрослая, и учила меня вести себя так же. После школы мы вместе шли домой через пустырь, который пересекал ручей-вонючка. Тропинка вилась в обход зарослей, где регулярно собирались местные алкаши. Мы называли это место Пьяный лес и даже втроем проносились мимо него рысцой. И я, и Васильчикова с Проглотовой жили в типовых панельных девятиэтажках. Наши дома стояли рядом. Дойдя до них, мы прощались. Я заходила в свой темный подъезд и нажимала кнопку лифта. Это была самая страшная часть пути. Тогда часто нападали на детей. Подкарауливали в подъездах и насиловали. Меня предупреждали об этом и дома, и в школе. Поэтому в ожидании лифта я обычно тряслась, как осиновый листик. Мои родители и сестра были на работе. На своем этаже я снимала с шеи ключ на веревочке, открывала дверь и оказывалась в пустой квартире. Разогревала еду, включала телевизор, потом принималась за уроки. Так продолжалось месяцами. Одиночество не игрушка. Я была слишком мала, чтобы получать от него удовольствие.
Против этого недетского распорядка, придуманного взрослыми, я взбунтовалась через год. И подруг подбила, как же без этого. Мы стали возвращаться из школы часами. Я таскала Проглотову с Васильчиковой по всему району. Вместе мы обошли все дворы, осмотрели все крыши, сделали сотни прекрасных букетов, испытали самые скользкие горки и даже проваливались под лед. Школьные домашние задания я делала либо непосредственно перед приходом родителей, либо не делала вовсе. Оценки были чем-то из мира взрослых, я их получала для мамы с папой. В моем мире имели значение интерес и красота, и ясные вечера, когда я чувствовала себя очень маленькой под звездным небом. Я уже тогда понимала, что с возрастом смогу разглядеть в этом времени только самое яркое и старалась натворить как можно больше. Самым ярким, конечно, оказалось совсем не то, что я предполагала.
Я росла. Некоторые одноклассницы стали заливаться румянцем, если мальчики обращались к ним. Над партами все чаще летали записки. На переменах девочки шептались и хихикали, глядя на симпатичных старшеклассников. Я не была ни в кого влюблена и всеобщего возбуждения не разделяла. Однако мне тоже хотелось испытать эти чувства. «Подождиии…» – с трагическим видом растягивала гласные безответно влюбленная Проглотова. У Васильчиковой родители были врачами. Что такое любовь, она узнала раньше всех в классе из домашних медицинских энциклопедий. Васильчикова прочитала мне целую лекцию, что не все это чувствуют. Бывает, что человек умирает, так и не полюбив. Мне было 11. Уже 11. Я подумала, что, возможно, я из таких.
До пятого класса все дети ходили в школьной форме: мальчики носили темно-синие костюмы, девочки – коричневые платья с черными фартуками. Появляться в чем-то другом было строго запрещено, эксперименты с цветом формы также не приветствовались. А потом случилась революция: сначала один-два, потом все больше детей стали приходить в своей одежде, пока это не позволили всем. Я даже не узнала некоторых одноклассников, настолько разительной была
У меня возникало много вопросов: о смысле жизни, о смерти, о моем будущем. Домашним было не до разговоров со мной – они слишком уставали после работы, а школа больше не вызывала у меня доверия. Учителям месяцами не платили зарплату, и, чтобы заработать себе на жизнь, они продавали на уроках канцелярские принадлежности, сладости, игрушки. Пока мы писали контрольные, учителя ухаживали за своей дачной рассадой, которую для удобства держали прямо в классах, на подоконниках. В кабинете литературы стояли клетки с грызунами. Если какая-то тема не давалась, можно было купить хомячка и автоматом получить пятерку.
В школе требовали повторять то, что написано в учебниках. Таким образом, мне прививали презрение к собственному опыту, всячески превознося чужой. Я уже не видела лист, зная, что он зеленый, не слышала музыку, вызубрив мнение критика о ней. Я слепла, глохла, лишалась фантазии. Мне было так скучно, что я проносила на занятия книжки. Пока очередной учитель пересказывал учебник, я читала фантастику. Герои моих книжек покоряли Вселенную, каждая секунда их жизни была бесценна. Я тогда не понимала, что со мной происходит то же самое. Моя жизнь – большое путешествие, совершенно уникальное и абсолютно неповторимое.
Мама так и не собралась получить высшее образование, но заставила бросившего университет отца вернуться и получить диплом. На меня у нее тоже были большие планы. Видя, как стремительно я теряю интерес к учебе, она решила поискать для меня школу получше – и нашла. Мама выбрала частный экономический лицей. Обучение в нем стоило довольно дорого. Однако другие учебные заведения она даже не рассматривала. Я была не в восторге от своей школы, и мысль сменить ее мне, в целом, нравилась, но меня здорово напрягало слово «экономический». Я не имела ничего против экономистов, но применительно к себе чувствовала эту профессию, как большую шевелящуюся гусеницу на коже. Меня от нее передергивало. И все же я согласилась, потому что мама пообещала, что в дальнейшем вмешиваться не будет. Я сама решу, кем мне стать. Слово она сдержала.
Но сразу, даже за деньги, меня не взяли. Пришлось сдавать экзамены. В школе в моем классе было 26 человек. В лицее же – 14. Я рассудила, что если бы дело было только в деньгах, то классы здесь были бы больше, и впервые почувствовала свое, не навязанное уважение к этому месту.
Учителя здесь любили свои предметы всем сердцем. Это придавало им и всей их работе высоту и смысл. Я не отвлекалась на уроках, как в школе, потому что вот это особое отношение учителя передавалось и мне. На физике я мечтала стать физиком, на геометрии – математиком, на литературе – поэтом. Так я усвоила самое главное – как важно любить то, что ты делаешь. Учителя были веселыми, умными, терпеливыми. Их жизнь была здесь, с нами, они не мучились из-за неправильного выбора и упущенных возможностей, не сомневались ни в себе, ни в нас. Именно лицейские учителя вдохновили меня на поиски своего места и своего дела. Убедили, что это совершенно необходимо найти, открыть в себе.
Для этого лицей предоставлял все возможности. Первое, чему учили здесь, – думать. Учителей интересовали мнения и мысли учеников. Мы должны были знать, что написано в учебниках, однако за нами оставляли право с этим не соглашаться и предлагать свою точку зрения. Нам позволяли ошибаться, задавать глупые вопросы, пробовать, бороться и отказываться видеть установленные границы окончательными. Мы пытались покинуть крепость авторитетов: лезли на стены, втискивались в окна, делали подкоп… И раз за разом оказываясь пойманными и возвращенными на место, проникались пониманием и почтительностью к тому, что удалось построить другим.