Радио «Честно»
Шрифт:
У лицея не было своего здания. Администрация снимала помещения в государственной гимназии. Гимназисты, в отличие от нас, ходили в форме. Она была посимпатичнее советской, но все же оставалась формой. Так они подчеркивали свою непохожесть на школьников, которые от нее отказались. Наши учителя тоже однажды подняли вопрос возвращения к форме. Нам предложили проголосовать. Я была в ужасе, представив, чего лишусь. К счастью, мы чуть ли не единогласно ответили отказом. Не думаю, что у гимназистов спрашивали, в чем они хотят ходить. Их учителя сильно отличались от наших. Они делали замечания гимназистам даже
Однажды новенькая лицейская преподавательница назвала меня и моих одноклассников тупицами. Это были мои первые месяцы учебы, и я еще не привыкла к тому, что ко мне обращаются на вы, проявляют доброжелательность и внимание. Я просто ждала, когда же это притворство закончится, и учителя позволят себе быть такими, как в школе: высокомерными, грубыми, подавляющими. Услышав «тупицы», я даже как-то расслабилась – столько в этом было привычного и прекрасно знакомого. Однако эту новенькую преподавательницу уволили в тот же день.
Удивительно, но те самые проклятые вопросы о смерти, о любви и о жизни, которые мне некому было задать в школе, здесь обращали ко мне. Я сама должна была на них ответить – как могу, как получается. В последние дни перед выпуском мы писали финальное сочинение о смысле жизни, потом, уже на перемене, попросили учительницу сказать, что думает она сама. Наша мудрейшая учительница по литературе улыбнулась той ускользающей улыбкой, которая остается в памяти навсегда. Жизнь для нее так и осталась загадкой. Одним этим признанием она дала нам больше, чем любой из правильных ответов, на которых настаивали другие взрослые.
Я с детства избегала отвечать на вопрос, кем хочу стать. Я хотела кататься на велосипеде, рисовать на асфальте, делать свистульки из стеблей одуванчиков. Это были очень-очень важные дела, занимавшие меня целиком. Взрослые своими разговорами о будущем как будто ставили это под сомнение. В общем, чтобы отвязаться, я говорила, что хочу стать директором. В детском саду директор сидела в отдельном кабинете и занималась чем-то загадочным. Воспитательницы ходили мимо него на цыпочках. Мне это нравилось.
В лицее я наконец сделала над собой усилие, но честно ответить на вопрос, кем хочу стать, не смогла. У меня все получалось. Я с интересом изучала и гуманитарные, и точные, и естественные науки. Из психологических тестов следовало, что у меня средние показатели по всем параметрам, кроме воли. Моя воля зашкаливала. Словами не описать, как я расстроилась. В людях я прежде всего ценила ум, воображение, вкус – все то, чем сама была не особенно одарена. Я убивалась до тех пор, пока психолог не отвела меня в сторонку и не сказала, что с таким уровнем воли я могу развить в себе любое качество до какого угодно уровня. «Любое?» – не поверила я. «Ага. Ни в чем себе не отказывайте», – подмигнула психолог.
Помню, как однажды на уроке географии речь зашла о первооткрывателях. Мы были уже в восьмом классе, и учительница сухо и жестко описала все ужасы их путешествий.
Я победила в областной олимпиаде по географии, и в университет меня взяли без экзаменов. Пока мои друзья переживали и учили билеты, я скучала и томилась. Освободившись первой, я тупо ждала, когда освободятся остальные. Лето смотрело в мои окна, ничем не заполненное, и от этого взгляда мне было не по себе. Однажды я как обычно вышла из дома без всякой цели и, проходя мимо ларька, вдруг остановилась и купила свою первую сигарету. Я слышала, что люди курят, чтобы упокоиться. Мне кажется, я больше хотела сделать что-то, хоть что-то.
Первого сентября я пришла в университет в особенном настроении. В школе меня окружали люди, живущие рядом. В лицее – те, кому, как и мне, хотелось чего-то добиться в жизни. Мне казалось, что с теми, кто выбрал географию, меня объединяет гораздо больше, и я наконец-то окажусь среди своих. Этого не случилось. Я поняла это где-то на третьей неделе учебы. Мы сидели на лекции, конспектировали. Я отвлеклась и заслушалась, как в такт словами преподавателя скрипят ручки и шуршит бумага. Такой лишенный развития трек, который будет звучать, и звучать, и звучать. От мысли, что я вот так проведу еще пять лет, внутри у меня все помертвело. Я встала и вышла из аудитории.
Вечером того же дня на кухне у Васильчиковой я чуть не утопила в слезах жареную картошку. Она отогнала меня от плиты, и мне пришлось переместиться за стол. "Не мое, – трубно сморкаясь в платок, твердила я. – Не хочу». Даже само здание университета казалось мне чужим. Оно было очень старое, разваливающееся. Мне же было всего 18. Я чувствовала себя заживо погребенной в его стенах. Васильчикова поступила на психологический. Ей было понятно, что я ждала захватывающее приключение и даже представляла себе, каким оно должно быть, а на деле получила нечто совершенно иное. Я потерялась.
Первым делом Васильчикова заставила меня поесть, а после вдруг предложила поехать на море с ночевкой. Прямо сегодня, сейчас. Никто из нас не делал этого раньше. Чем не приключение? Я посмотрела на Васильчикову с благодарностью и, не раздумывая, согласилась. За окном охлаждался сентябрьский вечер. До отхода последнего автобуса до приморского Зеленоградска оставалось чуть более часа. Мы собрали всю еду, что была у Васильчиковой, взяли теплые вещи и решительно вышли из дома. Уже в автобусе взволнованная Васильчикова сказала, что мы сумасшедшие. Меня мутило от страха, но я засмеялась. Чем ближе мы подъезжали к Зеленоградску, тем темнее становилось. Из автобуса мы вышли в задумчивости.