Радио «Честно»
Шрифт:
На входе мы сделали томные лица, Проглотова стряхнула траву с головы – и нас пропустили. В клубе я встретила Лешу. Он попрощался с друзьями и вернулся к нам. Ко мне. Конечно, ко мне. «Почему?» – спросила я его, умно прищурившись. «У меня тоже есть к тебе вопросы. Много, – он расхохотался. – Вот, например, руки. Почему они у тебя зеленые? Что ты ими делала?» Леша учился на врача в Санкт-Петербурге, утром у него был самолет обратно. Вместо того, чтобы спать, Леша всю ночь протанцевал со мной. Так начались наши отношения.
Мы писали друг другу письма, бумажные. Нежные и немного детские, они связывали нас почти неощутимо, легко. В конвертах я находила не только письма. Леша клал в них конфетти, счастливые билеты, пуговки, рисунки. Я не отставала, и от меня он получал фантики от конфет, витаминки,
Уверена, вы много раз слышали о подобных поворотах, но со мной все случилось именно так. Однажды мне позвонила Проглотова, которой удалось договориться о прослушивании на радио. Это был настоящий шанс, и Проглотова была счастлива, и счастье ее было так велико, что ей хотелось им поделиться. Она предложила мне тоже поучаствовать в прослушивании. Я училась и работала, свободного времени мне катастрофически не хватало. Первой моей мыслью было отказаться. Кроме того, я не знала никого, кроме Проглотовой, кто решился бы выйти из своей среды, чтобы попробовать что-то кардинально другое. В отличие от нее, мне казалось, что нет смысла даже пытаться, и время я потрачу зря. Для того, чтобы работать на радио, мне нужно было подходить для этого: иметь соответствующие талант и предрасположенность (чего я у себя не наблюдала), родиться в артистической семье, либо быть окруженной такими людьми. Так я думала. Но потом, когда я уже совсем утвердилась в намерении отказаться, сердце мое забилось так, что я не смогла сказать нет. Сама от себя не ожидала, когда закричала в трубку: «Да, я хочу. Спасибо! ААААААААА…».
Хоть я и настраивала себя ни на что не надеяться, чтобы потом не страдать, в день прослушивания меня все равно мутило от волнения. Я ведь тоже знала эти истории, когда идешь за компанию, а потом бац – и жизнь твоя меняется полностью. Коммерческая радиостанция, на которую мы пришли, размещалась в здании государственной телерадиокомпании. Нас попросили взять с собой паспорта, и охранник на входе, бдительно сверив фамилии с имевшимся у него списком, выдал нам временные пропуска: прямоугольники белой бумаги, заполненные от руки. Он сказал, что на радио должны на них расписаться, а если они этого не сделают, то все, будучи сумасшедшим защитником правил, охранник отложит кроссворд и ни за что, никогда нас не выпустит, и мы, как Робинзоны, останемся на этом Необитаемом острове навсегда. В общем, чтобы было не так страшно, мы с Проглотовой несли всякую чушь.
За прозрачной будкой охранника топтался сотрудник радиостанции, серьезный с виду молодой человек. Он повел нас длинными пустыми коридорами. Полутемные и холодные, они давили солидностью высоких потолков, отчего сами себе мы казались слабее и меньше, чем были. По дороге гостеприимный сотрудник показал место, где по вечерам светящаяся женщина выходит из стены и зависает. Сказал, что она здесь работала. Видимо, бедняжка что-то не доделала перед смертью, и теперь вынуждена возвращаться. Как раз был вечер… Заметив, что Проглотова инстинктивно схватила меня под руку, а я аж подскочила от неожиданности, сотрудник расхохотался. Глядя на него, мы тоже засмеялись. Конечно, всю эту историю с призраком он только что выдумал. Внезапно одна из дверей открылась, и высунувшаяся из помещения злющая голова попросила нас вести себя потише. Мы замолчали, но дальше шли улыбаясь, будто привитые от безжизненности этого места.
Я надеялась, что Проглотова пойдет записываться первой. Мне важно было убедиться, что это, в принципе, возможно, важен был пример перед глазами – настолько сильно я боялась. Но нас решили записывать одновременно в соседних студиях. Перед записью мне дали бумагу с текстом последнего выпуска новостей с пометками журналиста, работавшего над ним. Текст пропечатался не очень хорошо, а пометки от руки были яркие, неаккуратные и лезли в глаза непослушной челкой. Я встала у микрофона и надела наушники. Один из наушников не работал, и, в целом, они плохо держались на
Через единственный работающий наушник было плохо слышно, но я все же заметила, что у меня на редкость противный голос. Я вышла расстроенная, но, как ни удивительно, мой голос назвали более чем подходящим для работы на радио. Сказали, что такие голоса встречаются не часто. На слух я гораздо старше. Несмотря на мои 19, меня можно было принять за опытную зрелую женщину. Я даже покраснела. Лет с 10 я пыталась найти в себе что-то особенное. И не находила. Повзрослев, я оставила эти попытки. Даже вспоминать об этом мне было неловко. Сейчас эта неловкость снова обожгла мне горло и щеки, словно я не заслуживала того, что со мной случилось.
После прослушивания я ходила, как рыба с крючком в то ощутимо короткое время, пока она еще в воде, но уже поймана, и леска натянулась, чтобы поднять ее наверх. Я только об этом и думала, и, оказалось, что я готова отказаться от своей привычной жизни, что уже не могу найти себя в ней. Меня не было ни на лекциях, ни на свиданиях, ни на работе, ни дома, то есть физически я там находилась, но этого было явно недостаточно, чтобы жить. Иное дело радио. Когда после университета я бежала на стажировку, то была на этой дороге всем существом: чувствовала асфальт под ногами, слышала листву над головой, видела, как девочка ест мороженое, и оно тает и капает на нее, на землю, в прошлое, в будущее, в сейчас и никогда. И озеро, которое мне нужно было обойти, чтобы попасть в здание телерадиокомпании, как будто кружится, потому что я буквально лечу. Все как в первый раз: свежо, прекрасно, весело. И ощущение такое, что дорога, по которой я ходила много раз раньше, наконец-то ведет, куда нужно.
Негосударственная радиостанция вещала из эфирной студии на первом этаже. В отличие от зябких коридоров-близнецов в ней было тепло, а высокие потолки, под которыми размещался уютный бардак, усиливали ощущение свободы. В центре студии стоял пульт, рядом были установлены большие громоздкие аппараты, работавшие на бобинах. На фоне CD-дисков, сложенных в ящики у противоположной стены, они смотрелись, как древние пластмассовые черепахи, героически добравшиеся до наших дней. Окно было открыто, от непрошенных гостей студию защищала железная решетка, но она не мешала местным детям с любопытством заглядывать внутрь, а взрослых студия не интересовала совсем. Я видела, как они проходили мимо, глядя прямо перед собой, и меня это поражало: как можно было не повернуть голову и не посмотреть в этот аквариум, в котором играла музыка и расходилась волнами по всему городу и области. Однажды после стажировки я даже обошла здание и вслед за прохожими проследовала мимо. В отличие от них, я оглянулась: в студии уже горел свет, и было видно, как ведущий за пультом сидит, задумавшись, глядя прямо перед собой.
На стажировке я в основном осваивала пульт: вот эту последовательность действий, чтобы музыка не прерывалась и реклама выходила вовремя. Это казалось и мне, и ведущим, у которых я училась, самым важным, и никто, включая меня, до последнего момента особенно не беспокоился, что я буду говорить. Плейлистов на радиостанции не было, и я больше переживала из-за того, что буду ставить в эфир. В ящиках лежали сотни дисков. Тогда у нас в городе еще не было специализированных музыкальных магазинов, и диски продавались в маленьких частных палатках. В них и близко не было такого разнообразия, и я торопилась, пытаясь за время стажировки послушать как можно больше. Чтобы попасть в эфир, мне нужно было сдать экзамен. На него отводилось всего пару часов, и в эти пару часов я должна была показать все, на что способна.