Ракета в морг
Шрифт:
— Вы их читали? — с тихим весельем спросил Маршалл.
— Ну… нет. Не особо. Но все эти люди, которые бредят классикой, может, всё было в порядке, когда они были молоды, но читают ли они то, что издаётся сейчас? Уверен, нет.
Маршалл был вынужден признать, что его ход обернулся против него.
— Так Рансибл был за классику?
— Особенно за Фоулкса. Он вообще был забавный. Кто-то типа пуриста. Думал, что люди должны читать ещё и книги, а не только журналы, только где взять на это время? И всё говорил, что фанаты должны поддерживать
Очевидно, Уильям Рансибл, столь молчаливый в присутствии членов Литературного общества Маньяны, был весьма многословен среди Калифутурионов. Но его вкусы и воззрения едва ли имели отношение к делу.
— Каким он был? — хотел знать Маршалл.
— Трудно сказать. Много говорил и писал для фэнзинов… разок и для моего…
— Вы издатель?
— Конечно. Вот. — Уоринг подошёл к куче мимеографированных листов и извлёк скреплённый скобами журнал с литографированной обложкой. Он назывался “Фандемониум”. — Возьмите. А насчёт Рансибла. Почему-то его никто как следует не знал. У него был друг, которого он приводил пару раз; похоже, довольно близкий. Может, вам лучше к нему пойти, только я не помню, как его зовут.
Маршалл покорно извлёк фотографию Тарбелла.
— Он самый, — с готовностью закивал Уоринг. — Он вам ничего не сообщил?
— Ничего, — честно сказал Маршалл.
— Думаю, они над чем-то работали вместе. Так были спаяны. Наверное, писали в соавторстве; Билл (это Рансибл) всегда говорил, что хотел бы писать, как было принято у него в семье. Только когда он проделал трюк с рукой, тот человек сказал: “Может быть, это тоже пригодится”, а как это пригодится, когда что-то пишешь-то?
— Трюк с рукой?
— Билл иногда проделывал это на вечеринках. Хороший трюк, только никто другой не мог его повторить. Выглядело ужасно, что-то типа иллюстраций Картье к хоррору. Он обхватывал рукой шею и тянулся сзади к уху с той же стороны, что и рука, если понимаете, о чём я. А потом обнимал обеими руками шею и сцеплял пальцы под подбородком. Погодите-ка — у меня же есть рисунок, который я как-то сделал.
Маршалл невольно вздрогнул, взглянув на набросок пером. Не то чтобы он был так уж плох; собственно говоря, это была удивительно хорошая работа. Но изображала она нечто устрашающее. Это смотрелось жутко, словно отрубленная голова, которую несут две руки, существующие сами по себе, — Иоанн Креститель, поднятый бестелесной Саломеей[80]. Всё это смотрелось ужаснее и даже мертвее, чем раздавленная голова действительно мёртвого Рансибла.
— Можете и его взять, если хотите, — добавил Уоринг. — Билл Рансибл, может, был и забавный, но он был хороший парень. Если я смог помочь, то очень рад.
— Спасибо. — Маршалл не понимал, какую пользу может принести эта жуткая голова, но получится необычайно живописная иллюстрация к досье. — Что вы еще можете вспомнить о Рансибле? Например, не тратил ли он больше денег, чем мог заработать продавцом в бакалее?
— Нет. Он много тратил только на книги. И говорил,
— Вы не… — начал говорить Маршалл, затем остановился и уставился на мальчика. — Мистер Уоринг, — серьёзно сказал он, — вы помогли. Безмерно. А я, сэр, идиот.
4
— Посмотри на себя! — гортанный голос Вероники Фоулкс звучал презрительно. — По крайней мере, в одном ты меня щадил все эти годы. Никогда не был пьяницей. Если бы ты знал, через что я прошла с Вэнсом, и как это ужасно для женщины моего… А теперь посмотри на себя! Напился ещё до ланча!
Хилари налил себе ещё один стакан виски.
— Моя дорогая! — запротестовал он. — Естественно, тот, кто так много говорит о своей чувствительности, как ты, должен понимать, что и другие могут быть столь же чувствительны. Прошлый вечер стал для меня ужасным потрясением. Ужасным потрясением. Тот бедный безобидный фанат… И на его месте так легко мог бы оказаться я, лежащий на дне той траншеи, раздавленный, искалеченный и растерзанный. Так легко…
Он торопливо осушил стакан и уставился на свою пухлую белую руку. Та всё ещё слегка дрожала.
Вероника повернулась к настенному зеркалу и поправила шляпку.
— Очень надеюсь, — язвительно заметила она, — что застану тебя в сознании, вернувшись домой. Подумать только, как поздно я узнаю, что вышла за пьяницу!
— Выпить вина, — серьёзно проговорил Хилари, — невесть какая вина. Бог мой! Да это же каламбур? — Он казался поражённым.
— Избавь меня от своего пьяного остроумия.
— Я не хотел. Так получилось. Оно просто подошло, как… как… — Отрыжка положила конец его поискам, и он улыбнулся. — Вот так. Но, серьёзно, Вероника, ты не можешь назвать это привычкой. В конце концов, не каждый день избегаешь убийства.
— В твоём случае почти что каждый.
— Те, предыдущие покушения… не могу объяснить, но они казались не совсем реальными. Даже когда меня ранили. В конце концов, на самом деле ничего серьёзного не случалось. Невозможно было вполне ощутить, что я спасся. Невозможно. Но в этот раз, когда я видел того беднягу, и перед моими глазами было то, чем я должен был… Не могу объяснить, но…
— Прошу тебя, можешь, по крайней мере, подождать моего ухода, прежде чем травить себя?
Хилари отставил в сторону свеженалитый стакан.
— А что это за договорённость о ланче?
— Я говорила тебе вчера вечером. Но тогда ты вообще не слышал ни слова.
— Боюсь, прошлым вечером я был немного занят, моя дорогая. Немного.
— Это с тем Хендерсоном. Знаешь, он действительно милый. И, думаю, он меня понимает. А ты никогда не сможешь оценить, какое это облегчение после холодной глухой стены безразличия, которое я встречаю в собственном доме.
Хилари вздохнул и потянулся за стаканом.
— До свидания, моя дорогая.