Расческа для лысого
Шрифт:
— Такси ей вызови, Слав. И посмотри, чтоб села.
Охранник кивает.
Алла уходит.
Я откидываюсь на спинку стула. Закрываю глаза. Дышу.
В голове кавардак с одной четкой мыслью: «Он здесь. Здесь».
Поднимаюсь, стаскиваю с себя чужие тряпки, пытаюсь вытереться влажными салфетками, убрать хоть часть блесток, бесполезно. Натягиваю юбку, кеды и толстовку, наплевав на лифчик, надевать его сил нет уже никаких. Домой бы добраться. Внезапно ощущаю, как гудят ноги. На них сегодня была серьезная нагрузка. С четырех часов дня я прыгала в зале, а после смены
Пытаюсь замотать волосы в шишку, но не получается, рассыпаются, не держатся. Плюю на это дело. Пофиг. Домой бы…
Возвращается Алла, молча отдает мне деньги. Сорок тысяч.
— Ты не два часа отработала, и вообще не так, как надо, так что не вякай.
Да я и не собиралась… Это тоже хорошо. Это очень хорошо.
— И вот, — протягивает еще деньги. — Это то, что набросали.
— Не надо, — этих даже касаться не хочу. Брезгливо почему-то.
Алла не настаивает.
— Не хочешь здесь поработать? У тебя получится.
— Нет. Спасибо.
Алла кивает и выходит.
Я подхватываю сумку и ползу к служебному выходу. Там Слава. Он открывает дверь, смотрит, как я загружаюсь в такси.
Откидываюсь на сиденье. Выдыхаю. Закрываю глаза.
Он здесь.
24. Ленка
Выхожу из такси, смотрю на время. Нормально, второй час ночи. Сестра уже десятый сон видит. Надо по-тихому зайти. Помыться прежде всего, смыть липкие блестки.
Ищу ключи в сумке и не слышу, как сзади подъезжает машина. Медленно подкрадывается, на мягких лапах. И мужчина, вышедший из нее, тоже движется бесшумно. Я его уже у самой двери замечаю.
Нет, не так. Ощущаю. Внезапно. Всей кожей, разом загоревшейся от близкого присутствия.
Он здесь.
За моей спиной.
Стоит. Смотрит. И надо повернуться. Надо посмотреть.
Мы одни в темноте на пустынной ночной улице. Сентябрь обдает холодом. Мне жарко. Горячо. Везде.
— Привет, малех.
У него хрипит голос. Царапает по живому. И я сразу дурею от этой острой боли. Резко разворачиваюсь, смазав волосами по его лицу. Потому что дядя Миша близко. Очень, очень близко!
Поднимаю подбородок. Он высокий, а я в кедах. Смотрю. И колени слабнут. Гад какой!
Привет, значит, малех? Так? Словно нихера не было? Словно этих трех месяцев не было? Привет, малех? Серьезно, что ли?
— Привет, дядя Миша! А я и не узнала сразу. Поистаскался. В твоем возрасте надо следить за собой.
— В твоем тоже.
— Да пошел ты, тварь! Надо было по смс со мной поздороваться! Чего же традиции-то менять?
— Не мог. Ты меня блоканула.
— А так бы что? Поздоровался?
Я задыхаюсь, реально задыхаюсь рядом с ним, мне плохо, тяжело, коленки подгибаются, ноги не держат.
Я неожиданно понимаю, что не вывожу. Что мне надо срочно уйти от него, увеличить расстояние. Необходимо.
И я делаю шаг назад, нащупывая ручку подъездной двери.
И через мгновение он протягивает руку и накрывает мои пальцы на ручке, поворачивает и заставляет меня сделать еще шаг. Внутрь. В полутьму.
У нас в подъезде две двери. И между ними пространство в метр. Оно темное, тесное. Вдвоем не хватает места. Разве что стоять, прижавшись.
— Ты охерел? — шепчу я, упираясь
— Я хочу.
Он наклоняется, наваливается на меня, утыкаясь носом в волосы, шумно вдыхает:
— Пахнешь шалманом.
— Не нюхай! Отпусти меня, гад!
— Не могу, малех.
— Еще как можешь, — шиплю я, напрягая мышцы, чтоб отодвинуть от себя, оттолкнуть, но он не реагирует вообще! Только наваливается еще сильнее, и мне теперь трудно дышать, и тяжело стоять, и его горячее тело, его запах ослабляют меня, кружат уставшую голову, сводят с ума. — Три месяца как-то смог!
— Не смог, малех, не смог…
Руки его ложатся на бедра, тянут юбку вверх, и каждое касание, каждый сданный в борьбе сантиметр голой кожи, искрит электричеством так, что становится физически больно. Он меня гладит, а мне больно! До внутренней дрожи, до подламывания коленок!
— Нет! Нет! — я уже понимаю, что будет дальше, чего он хочет, и это осознание дополнительно жахает по дурной голове, сразу включая уже, казалось бы, давно забытые центры удовольствия.
Мое тело помнит его. Хочет его. Так хочет! Невыносимо просто! И он это чувствует, настойчивый гад! Он это прекрасно считывает! И потому движения его вообще теряют осторожность, молния толстовки скользит вниз, открывая беззащитную грудь с острыми от возбуждения сосками. Он смотрит на них своими чернущими в полутьме подъезда глазами, ругается чуть слышно, затем просто подхватывает меня под попу, подбрасывает выше, так, чтоб достать до груди губами. Я уже не сопротивляюсь. Это бессмысленно и глупо. Этот гад все видит, все понимает. Он уже победил! Он уже выиграл войну!
Его губы на моей груди воспринимаются как ожог. Я выгибаюсь и стукаюсь затылком о дверь, но боль не приносит охлаждения. Нет! Наоборот, все больше дурею, все больше схожу с ума! Он всасывает один сосок, пронзая меня электричеством, так, что я сдавленно шиплю и ругаюсь. И, кажется, все еще умоляю его отпустить. Потому что искры перед глазами невыносимы. И трясет, и сердце уже в животе где-то отдается, и мне стыдна и страшна мысль, что он сейчас, буквально через секунду поймет, что я готова кончить от одной только этой ласки!
Миша отпускает мою грудь, держит под ягодицы одной рукой, кусает шею и плечо, и дергает молнию на джинсах. Мои тонкие стринги — никакая не преграда, а его член, ворвавшийся в готовое уже к нему тело, неожиданно больше, чем я запомнила. А, может, это потому, что не было никого после него? Я опять выгибаюсь, чувствуя боль и растяжение, и это тоже жжет.
Миша замирает на мгновение, ловит мой поплывший взгляд, гипнотизирует, не отпускает. У него жесткое, жестокое даже лицо, и щетина черная, и виски выбриты сильнее, и морщинки в уголках глаз, и как я все успеваю разглядеть за эту секунду в полутьме? И почему я вообще рассматриваю? И почему мне хочется провести пальцами по его губам? Ощутить их неожиданную мягкость, на контрасте с жесткой щетиной? И почему я падаю в водоворот его взгляда, тону в нем? Не понимаю, не анализирую. За секунду разгоняюсь, разгораюсь до тысячи ватт, и только безмолвно сжимаю кулаки на его рубашке.