Расколотый берег
Шрифт:
Повисла тишина. Винсент допил пиво, поставил банку на стол. Бритая, вся в шрамах голова опускалась все ниже, почти до колен, сигарета дотлела до конца и грозила обжечь кончики пальцев. Кэшин и Финукейн переглянулись и поняли друг друга без слов.
– Не было у меня велика, – заговорил Винсент грустным мальчишеским голосом. – Не было никогда… А так хотелось…
Кэшин продолжал курить. Вкус у сигареты был ужасный, и он мысленно радовался тому, что не курит, вернее, курит не много. Винсент, не поднимая головы, швырнул окурок на ковер,
– Расскажи-ка мне о своем детстве, – предложил Кэшин. – Я послушаю. Ты говори, а я послушаю.
Ждать пришлось долго. Наконец Винсент поднял голову и тупо взглянул на них, как будто только сейчас заметил.
– Идти надо, – выдохнул он. – Дел полно, ребята.
Он неуверенно встал и вышел из комнаты, стукнувшись о косяк. Было слышно, как он идет по коридору и что-то бормочет. Хлопнула дверь.
– На этом, вероятно, все, – сказал Финукейн и наступил на окурок Винсента.
На улице, под дождем, Кэшин сказал Финукейну:
– Каникулы… Это он про лагерь «Товарищей» вспомнил, Фин. Нам надо узнать всю его жизнь, всю. Срочно! Передай Виллани, что я сказал.
– Так не остаемся, шеф?
– Нет. И еще папки в зале. Кто-нибудь пусть соберет все, что относится к Порт-Монро. Если что найдешь – сразу звони мне. Ясно?
– Ясно. Вам первому позвоню, шеф.
– И еще выспись как следует, Фин. Вид твой мне не нравится…
– Ладно. Все равно же мертвых не воскресишь, да?
– Смотри-ка, учишься… Учишься потихоньку.
Когда он наконец выключил фары, было уже темно, хоть глаз выколи, и он увидел, как вдоль дома движется свет фонарика и к нему, высунув языки, спешат собаки. Не успел он выйти из машины, как они вскочили внутрь и радостно навалились на него, так что он не сразу сумел открыть дверь. Пока он вытаскивал ноги, правый бок порядком намочил дождь.
– А мы уж тебя потеряли, – сказал Ребб, невидимый за лучом от фонаря.
Кэшин потрепал собак по загривкам, опустил голову, позволил облизать себе руки, волосы, уши.
– В городе застрял, – ответил он. – Подумал, ты собак уж голодом морить не будешь.
– Собачьей жратвы больше нет, – сказал Ребб. – Так я взял с собой твою пукалку. Правильно?
– Отлично.
– Другой заяц в духовке уже. В холодильнике оливки нашел и запек. Там еще помидоры были.
– Что ты понимаешь в оливках? – спросил Кэшин.
– Понимаю… Я их собирал в Южной Австралии, на ферме там работал. Жрал эти оливки, пока из ушей не полезли. Бродягам все едино – что скотина сбитая, что икра.
– Выпить хочется, – сказал Кэшин. – Оставил что-нибудь?
– Утром ухожу.
Кэшин почувствовал, как боль прямо распирает его изнутри.
– Чего так?
– Буду в ваших краях – загляну.
– Ну, заходи, выпьем тогда на посошок.
– Пил уже. Замотался чего-то. Ну, давай руку.
Он протянул руку, и Кэшин нехотя пожал ее.
– Я тебе не все
– На крыльцо деньги положи, – ответил Ребб. – Сейчас не будет – потом отдашь. Ты же полицейский – как тебе не верить?
Он махнул рукой и двинулся прочь. Кэшину вдруг стало ужасно тоскливо.
– Друг! – окликнул он Ребба. – Друг, ты хоть до утра-то подумай, а?
Ответа не было.
– Хотя бы из-за собак.
– Собаки хорошие, – донеслось из темноты. – Скучать буду.
В пасмурный день машина ползла по скользкой от дождя дороге к вершине холма, скрытой туманом. У ворот «Высот» мокли под дождем тополя.
Кэшин повернул влево, на дорогу, которая огибала далекий дом и упиралась в двухэтажный особняк из красного кирпича. Он припарковался у деревянных ворот гаража, выключил двигатель, опустил окно. В машине сразу стало холодно и сыро. Он посидел немного, слушая, как затихает двигатель, и думая, почему так бессмысленно оказалось то, что он сделал.
Он вспоминал, как в больнице, когда он уже пришел в себя, его навестили родители Шейна Дейба. Они даже не присели – робко стояли у кровати, стеснялись плохого английского. Он не знал, как их успокоить, ведь их сын погиб по его вине. Винченция пришла ему на помощь, и они распрощались. Мать Шейна погладила его по щеке, нагнулась и быстро поцеловала в лоб. На прикроватную тумбочку они поставили белую картонную коробку.
Винченция сняла крышку, наклонила коробку и показала Кэшину, что в ней, – квадратный торт в белой глазури, с красным крестиком поверх нее. Он не сразу разглядел, что крестик составляют буквы двух имен: Джо + Шейн.
Торт он отдал Винченции. Она потом сказала, что девочки-медсестры хвалили – очень вкусный оказался, фруктовый.
Кэшин вышел из машины, подошел к двустворчатой двери посредине первого этажа. Морось переходила в дождь.
На кольце, которое дала ему Эрика Бургойн, болталось больше десятка ключей. Подошел седьмой. Кэшин отпер дверь и вошел в коридор. В гончарной мастерской было темно, шторы опущены. Он нащупал выключатель, и люминесцентные лампы, потрескивая, осветили комнату. Дверь оказалась прямо напротив.
Кирпичный пол был чисто выметен, садовые инструменты в полном порядке висели на крючках, как экспонаты на выставке. Сенокосилка, маленький трактор и грузовик сияли чистотой. Все здесь говорило о порядке и дисциплине.
Справа от Кэшина стояла повернутая к стене картина с приклеенной к холсту клейкой лентой. Картина была больше, чем он помнил.
Он подошел, взял картину, осторожно приподнял ее, развернул, снова прислонил к стене и отступил, чтобы как следует рассмотреть.
Это был ночной пейзаж. Лунный свет струился по песчаным дюнам, а в отдалении стояли дома, из окон которых мерцал тусклый свет. Почти все полотно занимало небо, по которому бежали неровные облака, освещенные полной луной.