Расплата. Отбор для предателя
Шрифт:
Встаю и осторожно подхожу к ней, с облегчением слыша её дыхание. Жива.
— Прости, мама, — говорю я, поправляя её парик. Она не просыпается. — Прости за всё…
Я слышу, как что-то шуршит снаружи, за окном. С трудом поднимаюсь на ноги и, едва переставляя их, подхожу к окну и цепляюсь непослушными руками за подоконник, выглядываю наружу.
Ничего, лишь отдалённый шум стройки и всё та же весёлая музыка из главного зала…
Смотрю в тёмное небо и прислушиваюсь к дракону внутри меня. Он спит тяжёлым сном, словно мёртвый. Он бережёт мои силы, зная, что если умру я, умрёт и он. На двоих нам нужно
Чувства яростной волной обрушиваются на меня, стоит вдохнуть свежий воздух. Первые звёзды напоминают мне те, что горели в небе, когда я признавался в любви Элис. Как это было давно. И как будто только вчера.
И тут я понимаю, что нужно сделать. Нельзя исправить всё, но можно исправить хоть что-то. И я сделаю это сейчас.
Тяжёлый спазм заставляет меня закашляться. Я стараюсь делать это тихо, чтобы не разбудить мать, и, держась за стену, выхожу из своих покоев. Охрана приближается, позвякивая доспехами, но я делаю жест рукой, что всё в порядке.
— Вам нужна помощь?
— Нет.
— Позвать лекаря?
— Я сказал, нет, — чуть громче, чем хотел, говорю я и иду прочь, держась рукой за стену.
Я расскажу всем, что сделал, я покажу всем второе дитя, что подарила мне Элис. Я скажу, что это я погубил её мать, своими руками обрёк на гибель. Моя ярость, мой гнев, моя злоба и жажда…
Сколько бы я отдал сейчас, чтобы она была жива. Сколько отдал бы, чтобы всё вернуть, не совершать этой ошибки.
Каждый шаг отдаётся невыносимой болью. Я смотрю на ступени, ведущие на верхний этаж, и лишь криво усмехаюсь. Что ж, подняться будет тяжело, но это то, что мне сейчас нужно. Неужели это то, что чувствуют все люди? Как они живут с этим? Почему соглашаются на подобное?
Из глаз бессознательно текут слёзы боли, когда я, наконец, добираюсь до верхнего этажа.
Бедное дитя, я отнял у неё мать и даже не дал ей имени. А всё потому, что хотел сына. Бедное дитя, не познавшее ласки матери и не знавшее отца…
Я исправлю хотя бы это.
Но почему тут так темно? Сейчас бы мне пригодилось зрение дракона, но я вижу лишь неясные очертания чего-то лежащего на полу. Здесь должны гореть факелы. Здесь должна быть охрана.
Натыкаюсь ногой на что-то твёрдое. Нагибаюсь и вижу тело лежащего без сознания воина. Он жив, но сердце его едва бьётся. Рядом с ним лежит ещё один, и ещё. Дверь в комнату, где содержится мой второй ребёнок, распахнута, а внутри — темнота.
С замирающим сердцем я вхожу внутрь, но покои пусты.
Здесь никого…
66
Пальцы, словно повинуясь чужой воле, странно горят. Разминая в руках стремительно увядающие побеги кровавого вьюнка, я превращаю их в пепел, даже не понимая, как это делаю. Мои руки словно всегда хранили в себе какое-то знание, что только теперь открывается мне. Чувствую одновременно прилив восторга и какого-то неясного суеверного страха, словно делаю то, что одновременно имею право делать, но вместе с тем, что-то запрещенное и очень опасное, за что меня могут наказать, если узнают, каким искусством я владею.
Все время меня сопровождает знакомый голос, очень похожий на голос моей матери, но я не могу разобрать ни слова, хотя отчетливо понимаю смысл по одной лишь настойчивой и твердой интонации.
Яд,
Мои руки дрожат, но я точно повторяю то, что вижу внутренним взором, и шепчу незнакомые мне слова, чувствуя, что мой собственный рот едва слушается меня, пытаясь произносить непривычные звуки неизвестного языка. Красные лепестки штормовой розы, соприкасаясь с прахом вьюнка, тут же съеживаются и вспыхивают, сгорая в ярком фиолетовом пламени и разбрасывая во все стороны призрачные искры. Но ни от пламени, ни от этих искр я не ощущаю жара, только ослепительное сияние. На мгновение я пугаюсь, что кто-то может увидеть, чем я занята в своей комнате. Поэтому, как только лепестки догорают, я поспешно подхожу к окнам и зашториваю их, погружая помещение в полумрак.
Теперь нужно пересыпать порошок из керамической емкости в стеклянную чашку. Затаив дыхание, я осторожно наклоняю керамическую тарелку над стеклянной чашкой, зная, что нельзя просыпать ни крупинки.
— Принесла, — вдруг слышу я голос Клем. Я вздрагиваю, едва не просыпав почти готовый порошок на пол. Я даже не заметила, как она открыла дверь и вошла…
Осторожно выдыхая, я заканчиваю начатое и только потом поворачиваюсь к ней.
— Спасибо, — шепчу я и принимаю из ее рук маленькую коробочку с черной солью.
— Надеюсь этого хватит… Это просто грабежь…
— Хватит, этого хватит, Клем.
— Мы теперь должны целый золотой, — сердито говорит она. — Помощник повара оказался не таким сговорчивым, как я ожидала. Скотина, а так сладко пел и клялся в вечной любви.
— Это пустяки, — отвечаю я. — Можешь взять столько, сколько нужно, из награды, что пожаловал нам король.
Я жестом указываю Клем на шкатулку, полную тысячи золотых монет, пожалованных мне королем. Которую пол часа назад притащили два здоровенных воина из королевской охраны.
Клем, приоткрыв рот, смотрит на шкатулку, которую явно только теперь заметила.
— Ничего себе, — выдыхает Клем, касаясь герба королевского дома и откидывая крышку. — Никогда в жизни не видела столько денег!
Она осторожно достает одну монету и пробует ее на зуб.
— Будь я проклята… Настоящее золото…
— Настоящее, — подтверждаю я. — Так что можешь расплатиться с тем, кто дал тебе соль.
Она что-то еще говорит, но я почти не слышу ее, сосредоточенная на последнем этапе. Я осторожно высыпаю идеально выверенное количество черной соли в готовый порошок, от которого исходит легкий дымок. Над чашкой вдруг возникает облако густого пара, которое стремительно расширяется, постепенно заполняя всю комнату.
Сквозь клубы пара я вижу, как порошок тускло светится красным цветом, который постепенно становится синим. По мере того как облако пара рассеивается, свет тускнеет, пока на дне чашки не остается почти прозрачный, слегка синеватый порошок.
Готовый яд.
— Что это такое? — спрашивает Клем, у меня из за спиной.
— Кое-что не очень хорошее, — отвечаю я, пересыпая получившийся яд в маленький стеклянный пузырек, в котором раньше были духи. — Кое что, о чем я буду жалеть всю оставшуюся жизнь, если выживу.