Расплата

Гегешидзе Гурам Шалвович

— Ничего, скоро неделя…

— Я домой не собираюсь, — сказал Бучуния, — Амбросиевич, познакомься, моя вторая половина.

Наполеон Амбросиевич словно протрезвел от голоса Бучунии, поднял голову и стал разглядывать Жужуну.

— Ты что, лучшей найти не смог, что ли? — совсем по-лошадиному заржал Наполеон Амбросиевич и протянул Жужуне руку. Жужуна растерялась, порозовела, но Амбросиевич бросился оправдываться. — Не обижайся, милая, я люблю пошутить… Я ведь человек маленький… из партизан… Кто бы этому недотепе преподнес женщину лучше тебя? — Амбросиевич кивнул на Бучунию и снова повернулся к Жужуне. — Ты что, безродная, дочка? Зачем ты связала свою жизнь с этим сумасбродом и пьянчужкой?

Бучуния так и таял от шуток Наполеона Амбросиевича, особенно когда его назвали пьяницей, просиял весь и залихватски заорал буфетчику:

— Вина!

— Бучуния, хватит с тебя, — строго сказала

Жужуна, — весь день пропадаешь, не стыдно тебе? Мыслимо ли столько пить?

Жужуна изменилась, налилась, отяжелела. В лета вошла…

— Не твое дело!

…Но все такая же зеленоглазая, пылкая. До чего знаком ее строгий голос. Когда-то и ему, припавшему к окну, она так же отрезала: «Все равно не открою. Не пущу». И сейчас, обращаясь к Бучунии, словно повторяла те же самые слова, которыми когда-то осадила Чичико. Не забытые им слова. Бесящие. Распущенные волосы сейчас собраны в узел на затылке, грудь выглядывает в вырезе платья. «У нее же была родинка у соска», — вспомнил Чичико и вспыхнул. Он стоял молча, словно язык проглотил, и чувствовал себя чужим, незваным гостем, бесцельным и никчемным созерцателем жизни. Происходящее не зависело от него. Запертой оказалась та комната, в которую ему хотелось проникнуть. И никогда, никогда не откроют ему двери. Он стоял у стены, словно в ловушке, опустошенный и всем чужой.

Он не помнил, как вышел из столовой. Одноэтажный дом с широкими окнами — это и была столовая. Чичико не помнил, когда он вышел оттуда, наверное, сразу после ухода Жужуны. Наверно, поэтому он так долго смотрел на дорогу. На дороге не было ни души, только шуршали листвой пепельные осины да у переулка грызлись набежавшие на дорогу собаки. Все происходило словно во сне. Выпитое вино и неудовлетворенность затмили рассудок Чичико, действовал и двигался он, как лунатик. Шатаясь, он повернул назад, зашел во дворик при столовой, заваленный всевозможным барахлом, порожними бочками и ящиками, уткнулся лбом в забор и помочился. Пожилая уборщица вышла из двери столовой, волоча за собой ящик, и швырнула его в общую кучу. Но Чичико даже не попытался спрятаться, хотя слышал ее голос и стыдился. «Ничего, ничего», — пробормотал он и посмотрел на серое небо. Большой и светлый день охватил всю землю, далекие леса и поймы, а Чичико было душно, дышалось тяжело, и он, застегнув брюки, расстегнул ворот рубахи. Бучуния, Наполеон Амбросиевич и рыжий Како продолжали выпивать. Чичико слышал, как они галдят.

— Чичико! — звали они. Но Чичико больше не пошел к ним. Покачиваясь, опустив голову, побрел он по дороге. Все сегодняшнее потеряло всякое значение, да и будущее не сулило ничего утешительного. Мечта о счастье — самообман. Пусть дураки верят в него и воображают себя счастливыми. Чичико уже не проведешь. Что из того, что он безбожно пьян? Ни в коем разе он больше не даст обмишулить себя. Пусть другие прикидываются счастливыми, пусть обманываются. Нет, его на мякине не проведешь. «Верно, Чичико?» — громко спросил он себя и довольно рассмеялся.

Дорога среди рощ, прямая как стрела, шла в бесконечность и там терялась. Чичико никак не мог припомнить, куда она ведет? С обеих сторон шевелятся зеленя. Обкромсанные тутовые деревья словно нарочно натыканы среди полей. Выглянуло солнце. Омытая дождем, чуть пожелтевшая под солнцем молодая травка местами прикрыта тенью. Солнце снова скрылось. Снова все посерело. Чичико нравилось, что день пасмурный. Он свернул в переулок. Ноги не слушались, воздуху не хватало. Вдали над чьей-то усадьбой поднимался дымок. Чичико не понимал, куда он идет, что это за переулок, такой узкий от разросшихся ольховых кустов, заменяющих изгороди. На дальнем пастбище замычала корова. Мычание напомнило о парном молоке, о сладостном запахе теплой муки и мяты. И Жужуны захотелось так, как хотелось ее утром и в полдень, когда, после кладбища, он стоял, прислонившись в столовой к стене, и думал об этой женщине, которая, — теперь уже и сомневаться не приходилось, — привела в полное смятение его душу три года назад. Чичико не мог не думать о ней, не мог одолеть своего непоборимого желания. Каким же колдовством привлекала его эта женщина? Он не мог справиться с желанием, родившимся из воспоминаний о былых усладах, и вдруг почувствовал, как легко рассудок его уступает крику разбушевавшейся плоти.

Он решил пойти к Жужуне. Часом раньше такой шаг показался бы ему подлым, но теперь, когда он решился, все представлялось другим, казалось естественным. Таким же естественным, как его неодолимое желание. И, решившись, он осознал, что доволен собой так, словно с лихвой рассчитался с Бучунией, словно именно Бучуния был виновен в том, что Чичико всю жизнь мучился от своей робости,

стеснительности и малодушия и поэтому всегда опаздывал, ни разу не достигнув желаемого. «Смелей надо, смелости мне не хватало», — взбадривал себя Чичико. Он припомнил, что домик Бучунии расположен в конце переулка в самом тупике, на отшибе, и если там закричат, даже ближайшие соседи ничего не услышат, что было очень ему по душе. Сам рок, облачившийся в страсть, вел туда Чичико. Может быть, не стоит? Нет! Нет! Еще не все потеряно! Ни за что не хотелось уступать Жужуну кому бы то ни было, хотя другой на его месте давно бы на все махнул рукой. Но Чичико не из таких. Даром, что ли, промечтал он о ней целых три года?! Он же не умалишенный, чтобы целых три года видеть перед собой одну и ту же женщину. И, помимо этого, Жужуна сама улыбнулась ему: «Как жизнь, Чичико? Давно приехал?» А что она должна была еще сделать? Не на шею же ему броситься при всех? И сомневаться нечего, ей приятно было встретиться с Чичико. Раз уж ему не удалось забыть Жужуну, ничего удивительного в том, что и она думала о нем и, возможно, жалела кое о чем. Может быть, она зашла в столовую именно потому, что узнала: Чичико выпивает с ее мужем. Сейчас она обрадуется, увидев его, тем более что Бучуния захлебывается в вине и ничего не соображает. Самое время явиться к ней.

Пожалуй, подло все же так вот, по-воровски, когда Бучуния там веселится… А стоит ли терзаться? Если это «подло — не подло» остановит его, он вообще ничего не получит. Для других все средства хороши, лишь бы достигнуть желаемого, чего же ему быть исключением? Сколько раз самолюбие, гордость, совесть, честь и всякая такая чепуха останавливали его на полдороге и оставляли на бобах. Иногда чрезмерная гордость — прикрытие робости и трусости. Сейчас — самое время: и смел, и пьян! Чтобы чувствовать себя человеком, ему всегда нужно было хоть немного выпить. Теперь уж он даст волю своим страстям и желаниям. Какое блаженство переступить порог, перед которым вечно отступал! Какая безграничная свобода! К чертям совесть и честь! Что может быть слаще такой свободы, когда замолкает совесть, когда существует только твое желание и ты поддаешься ему, не удерживая себя?!

Вот и усадьба Бучунии. Устав, Чичико немного передохнул, прислонившись к стволу дерева, растущего у тропинки. На таком дереве, — он слыхал от Бахвы, — повесился Иуда. Чичико почему-то стало нехорошо, когда он это припомнил, но прозелень вокруг переливалась неземным светом и нежные фиалки усеивали чистую лужайку. Интересно, дома ли Жужуна? Как она его примет? Время ли думать о когда-то свершившихся глупостях! Главное тот миг, которым ты живешь сейчас, а все остальное дребедень! Может, именно теперь необходимо, нужно прийти к Жужуне, хотя такой поступок все еще не кажется ему достойным. Однако сколько раз бывало, что кто-то делает человеку добро, а оно оборачивается злом. Бедняга Лука, дядя Бучунии, веселый, острый на язык человек, он так любил вино, выпивал ежедневно. И вот однажды жена, желавшая Луке добра, подсыпала ему какого-то зелья, от которого, по словам знахарки, он должен был отвратиться от вина. Несчастный отравился и умер. Так доброе намерение жены было обращено во зло: не лучше, чтобы Лука остался жить и по-старому выпивал? Ладно, бог с ним, с Лукой!

Передохнув, Чичико направился прямо к дому Бучунии. Он старался ни о чем не думать, чтобы сомнения снова не одолели его. Вокруг — ни души. Только слышатся бесконечные птичьи трели. Он развязно пнул ногой калитку — чего стесняться, все равно хозяина нет дома. Не знакомое ему раньше опьянение придавало силы, опьянение насильника, опьянение, делавшее его наглым и лихим, вызывающее свирепость, бог знает против кого направленную. Перед домом цвели тюльпаны. Дворик был ухожен и чист. Чичико прошел мимо балкона и заглянул в окно. Посреди комнаты стоит стол, накрытый скатертью. На стене висит увеличенная фотография родителей Бучунии. Птицы не переставали петь. Чичико обошел дом. На проволоке было развешано белье: женские трусики, мужские рубахи и подштанники. Чичико зачем-то подтянул сапоги, шагнул и нечаянно сбил табуретку.

— Кто там? — послышался из комнаты женский голос.

Чичико выпрямился. Из дому вышла Жужуна и удивленно уставилась на Чичико. Руки в мыльной пене. Потное лицо. Промокший передник. Запах стирки. Она вытерла руки передником.

— В чем дело, Чичико? — почему-то встревожилась она. И именно этот встревоженный возглас снова зажег в Чичико ту страсть, которая чуть было не погасла от запаха мыла и одного вида потного лица Жужуны.

— Хочу что-то сказать тебе, — бессмысленно засмеялся Чичико и схватил ее за руку.