Расплата

Гегешидзе Гурам Шалвович

— Лучше тебе? — крикнула Тебронэ ему в ухо.

— А?

— Лучше тебе, спрашиваю?

— Да, — безразлично ответил Бахва и снова уставился в стену. Старуха присела на краю постели и погладила его по лицу.

— Погляди на меня. Куда ты смотришь?

Безучастный взгляд старика стал более осмысленным, и в оцепеневшем теле появились признаки жизни. Бахва повернул к Тебронэ голову, это была уже не голова, а череп, и принялся разглядывать ее, будто возвращаясь издалека, с трудом пробираясь сквозь мглу, и словно все здесь представлялось ему непонятным. Понемногу сознание его прояснилось, и он проговорил прерывисто, но отчетливо:

— Только вот какой-то конник проехал…

— Что?

— Взнуздал меня уздечкой, но я не пошел за ним…

Он шарил рукой по одеялу, словно отыскивая что-то. Иногда закусывал губы, дыша по-прежнему учащенно и хрипло. Нос заострился и побелел. Он то и дело приглаживал пальцами ноздри и усы, со стороны можно было подумать, что прихорашивается. Пламя ночника покрывало копотью побеленный камин, и веерообразные тени скользили по стенам, оклеенным ветхими обоями. Теперь между этих стен витала тень смерти. У кровати стояла банка, полная мокроты. В пространстве, между окон — маленький столик. На противоположной стене — старинный, привезенный еще из Артвини гобелен.

На гобелене светловолосая девушка в длинном кисейном платье, стоящая у колодца, протягивала ведро воды спешившемуся гусару, а за ними — одинокая избушка. Сколько раз эта картина настраивала Чичико на мечты. Особенно пленяло его непривычное одеяние гусара. Необычный мир захватывал его. Столь же необычной была и история, рассказанная Бахвой, история о единоборстве прославленных борцов Нестора Эсебуа и Кула Глданели, которая в детском воображении Чичико странно сливалась с изображенным на гобелене, словно те два богатыря схватились на опушке леса, вытканного на гобелене, в присутствии всадника и светлой барышни у колодца. Теперь все это потеряло былую таинственность. Иная тайна, тупая и грубая, лишенная мечты, одним махом вытеснила давний призрачный мир. Чичико даже самому себе не хотелось признаваться, что ему противно хилое тело Бахвы, но у него не было сил побороть свое отвращение, хотя он ясно помнил время, далекое, светлое время, когда он любил обладателя этого тела, когда Чичико часто представлял себя непобедимым Нестором Эсебуа, а Бахву, стоящего на коленях на зеленой траве перед домом, — Кулой Глданели: он упорно наскакивал на Бахву, а тот со всей серьезностью возился с ним до тех пор, пока не валился на землю от приступа смеха, и Чичико, оседлав грудь Бахвы, торжествовал свою победу. Добрым был Бахва! Старался баловать Чичико. И силой не обидел его бог, и трудолюбием… И сейчас, когда Чичико видел немощное, одряхлевшее тело Бахвы в старой привычной обстановке, в нем оживали сладкие детские воспоминания, которые тут же заслонялись тенью смерти. Очень не хотелось принимать близко к сердцу мучения Бахвы: он старался, глядя на корчившееся тело, не вспоминать ничего, что было так дорого несколько лет назад. Это ему удавалось, он жалел Бахву, но жалость была скорее обязанностью, чем искренним чувством. Чичико терпеливо ждал неизбежной развязки, все представлялось естественным, и выдержка не покидала его. Сидя на скамеечке, он спокойно смотрел на Бахву и ждал его кончины. Бахва, который долго смотрел на какую-то точку на стене, повернул к Тебронэ свою голову-череп, долго не узнавал жену, потом слабо потянулся к ее руке.

— Не убивайся… Все обойдется! — пробормотал он, еле шевеля губами.

— Тебе не лучше…

— Со всеми встречусь там. Мать — там, отец — там, сестренки… А что мне еще?..

— Куда это ты собрался? На тот свет? — ласково улыбнулась Тебронэ. — Эх ты, дурачок. Что ты несешь?

За несколько часов больной неузнаваемо изменился, было ясно, что он уже не жилец на этом свете. От сидения на низкой скамеечке у Чичико разболелась спина, дремота одолевала его. Он встал и вышел в дощатую пристройку. И снова поймал себя на малодушии: бросил Тебронэ, не вынес бдения около больного. Твердости недостает ему, самой обычной твердости, которой недоставало и три года назад, когда он уламывал Жужуну, — он понимал это, и ему плохо, грустно и тоскливо от того, он и это понимал, — что в нем не хватает чего-то, было ясно, что нет в характере какой-то нужной жилки, и он был недоволен собой. Окна завешены темнотой. Похолодало. Одно из разбитых стекол заклеено бумагой, сквозь нее просачивалась прохлада. Узкая комнатка навсегда пропиталась запахами лука, солений. Остывшая в железной печке зола словно всосала остатки тепла и еще больше выхолодила комнату. Когда-то здесь был балкон, потом его обшили досками, и получилась комната. Из щелей между досками тянуло холодом. Чичико прилег на скамью и накрылся старым пальто Бахвы, пахнущим горьковатым потом. Бахва лежал за стеной, и Чичико слышал, как он дышит. Хотелось спать, дрожь пробегала по телу, и временами дремота наваливалась на Чичико. Он пытался думать о чем-нибудь приятном, хотя бы о Жужуне, но это никак не удавалось. За стеной хрипел Бахва. Кашлял, иногда разговаривал сам с собой.

— Что тебе надо? Уйди, оставь меня… Хочешь забрать сейчас же? Зачем ты пришел?! Повремени чуток, нехристь! — обращался он к кому-то.

— С кем ты разговариваешь? — спрашивала Тебронэ.

Голос жены вторгался в видения Бахвы.

— А?

— С кем, спрашиваю, разговариваешь?

— Отец приходил. Сидел вон в том углу.

— Что твоему отцу здесь могло понадобиться, несчастный? Отец твой давно на том свете. Ты что, ума лишился?

— Не знаю. Приходил ведь…

У Бахвы, находившегося на перевале из одного мира в другой, сознание расслоилось, и какая-то часть души беспрепятственно блуждала в безграничных просторах. В ларе снова заскреблась мышь. Где-то далеко-далеко глухо выла одинокая собака. В изъеденных досках тикали жучки. Наполненная звуками, тянулась ночь, и не было ей конца. Чичико не мог преодолеть тяжести сна. Отдалялись и глохли голоса из-за стены, из комнаты умирающего. Бахве являлись усопшие. Покойники собирались в этот дом, окутанный тьмой, и Бахва, пока еще находившийся здесь, уже пребывал среди них. Он так же естественно беседовал с невидимыми призраками, как и со своей женой, которая, как сиделка, коротала с ним ночь. Он разговаривал с матерью, умершей, когда Бахва был еще ребенком, с отцом, ушедшим в мир иной, когда сам он уже был семейным человеком, с сестрами и близкими, с друзьями и соседями, в разные годы переселившимися на тот свет, и в то же самое время внимал Тебронэ, голосу земли, на которой он пробыл таким недолгим гостем и которую оставлял теперь после бесчисленных мытарств и страданий, пройдя сквозь безграничное горе и радости, познав трудности и тяготы, покидал все, что раньше имело для него значение, а сейчас полностью теряло его, рассыпалось на крупицы, исчезало, словно кучка песка под ветром, растворялось среди земли и воздуха.

Утро с шумом врывалось в сознание. Вслед за пеньем петухов закудахтали куры, запищали цыплята, загоготали гуси, залаяли собаки, замычала скотина. Хаотичная разноголосица помогала солнечным лучам прогонять ночные тени, и утро наполнило светом сознание Чичико так же ясно, как и всю деревню. Он ощутил, что уже рассвело, и хотя ему хотелось поспать еще и, казалось, не хватит сил разомкнуть слипшиеся веки, он все-таки пересилил себя, стряхнул сонливость, и изо всех щелей ударили в его открытые глаза тонкие снопы солнца, в которых мелькали золотистые пылинки. Вместе с шумом утренняя прохлада заполняла комнату, но поразительно, необычайно

тихо было в доме. Уж не умер ли Бахва? Звуки проснувшейся деревни и тишина, охватившая дом, отличались друг от друга, как жизнь и смерть. Чичико встал и пошел к Бахве. Бахва спал. Конечно, он не умер! Если бы он умер, Чичико тут же разбудили бы или он сам проснулся бы от причитаний Тебронэ. Нет, жив еще! Голова запрокинулась, щеки ввалились, испарина покрыла лоб, лицо измучено и отрешено, он с хрипом втягивает тяжелый, Застоявшийся воздух закупоренной комнаты. Спит или уже отходит?

Чичико вышел на балкон. Может быть, в самом деле отходит? Лучше не принимать этого близко к сердцу. Надо крепиться! В конце концов, все мы дети смерти, всем нам уготован такой конец. Какой толк распускать нюни? Холодная вода приятно бодрила. Чичико стоял у умывальника, подвешенного к балконному столбу, и брызгал на лицо водой. Трава, покрывавшая двор, резала глаза своим блеском. Полнеба затянули белые, похожие на сугробы облака, а ниже их плыли другие, грязноватые, как расчесанная кудель. Чистый воздух тек по гортани, словно холодный нектар. Подобно пробудившемуся младенцу, было прекрасно и невинно апрельское утро, но перед кухней, крытой осокой, валялась окровавленная голова месячного бычка. Мамия, сидящий перед кухней на низенькой табуретке, ловко орудуя длинным, отточенным ножом, свежевал теленка. Мамия — ветеринар. Он умело сдирал шкуру — в этом ветеринары не уступают мясникам. Окровавленными руками он жадно копался во внутренностях, швыряя негодные куски урчащим кошкам. Бурая корова, привязанная к дереву, беспокойно мычала и дергалась, вытягивая шею. Внутри у Чичико что-то оборвалось, и он медленно, невесело спустился по лестнице, подошел к Мамии и прислонился плечом к стене кухни. Увлеченный делом Мамия с довольной улыбкой глянул на него и подмигнул.

— Хе-хе. Ну как, выспался?

Зычный голос, похожий на голос Сандро, заставил Чичико обернуться в сторону переулка. Так и есть, это ржал Сандро, никто другой в деревне так не ржал. Расхлебенил ворота и попер прямо к дому. Вышедшая с огорода с квашней в руках Тебронэ встретила его посреди двора.

— Как Бахва, не поднимается? — раскатисто пробасил Сандро.

— Уснул, наконец! — ответила Тебронэ.

— Его теперь, кроме восемнадцатилетней, никто не поднимет.

Сандро расхохотался, довольный собственной шуткой. Во всей деревне не сыщешь человека веселее и беспечнее Сандро. И выпить он не дурак, и пошутить. На работе особенно не надрывается, но и лодырем его не назовешь. Под шестьдесят, поди, ему. Лет двадцать пять назад Сандро взбрело в голову отправиться на заработки в Осетию. Он бросил семью и поехал, да дорогой его застала война, так и пересел он в солдатскую теплушку, не простившись с домашними. Вернулся в полном здравии, даже царапины не получил за четыре года. А дома его встретили двое сирот. Жены уже не было. За мальчиками присматривали родственники. Росли дети в нужде и нехватках — голодное было время. Но Сандро недолго горевал и спустя год привел в дом молодую красотку. Соседи и близкие осуждали его за поспешность, за то, что жена слишком молода, — не для семьи, мол, такая, где ей детей на ноги поставить! Некоторые были склонны обвинять во всем покойницу, она, мол, хвостом вертела, пока муж кровь проливал, а он, узнав все, теперь вот женился сразу. Может быть, в самом деле все так и было? Что тут удивительного? И точно, не заменила мачеха родной матери, да и у Сандро до детей руки не доходили. Так и росли они сами по себе, без заботы и ласки. Сандро этого не замечал. Не верится, что Сандро не любил их, дети по нему с ума сходили, особенно младший, но недаром, видимо, говорили, что папаша, кроме как о самом себе, ни о ком не беспокоился. Видимо, человек жил только сегодняшним днем. Возможно, что он начисто лишен способности помнить прошлое, как животное, которое вырастит детеныша, а потом даже не узнает его. Может, так и надо, кто его знает. Человек — самое неестественное животное изо всех. Это уж точно. Скорее всего Сандро любил детей, но заботу о них предоставлял только судьбе. Лет пятнадцать прошло, как младшего, черноглазого, шустрого мальчика, который особенно был привязан к Сандро, унесла река. Выловили его неделю спустя. Но горная река настолько изуродовала его, что только Сандро смог опознать сына по ногтям и родинке на лопатке. Заплакал тогда Сандро, завыл жалобно. И на похоронах, заходя в комнату, где лежал покойник, прислонялся к стене и ревел. А выйдя, подсаживался к людям и пил вино. Как раз в те дни спилили высокие тополя за домом, ободрали кору и сложили у забора с обеих сторон двора. Пришедшие на поминки устраивались на молочных, не успевших обветриться бревнах. Поминки удались на славу, вина и лобио было вдоволь. Народ остался доволен. Отпустит кто-нибудь шутку, а Сандро тут как тут, заливается смехом. Добрый был он, мухи не обидит, только не способен на переживания. После этого старшему опостылела семья, и он пропал куда-то. Только через несколько лет узнал Сандро, что сына его видели матросом на пароходе, но он и это пропустил мимо ушей. Будь другой на месте Сандро, не оправился бы, а этот все так же весел и беззаботен. Сейчас пришел одолжить топор у Мамии. Мамия показал, где он лежит. Сандро забрался на кухню и вышел оттуда с топором. Синяя выцветшая косоворотка подчеркивала его худобу, седые усы были коротко подбриты. Широкий нос. Голубые глаза.

— Вчера вечером здорово поддали, — похвастался он.

Мамия насторожился.

— Едва ты успел уйти, как я заглянул в контору. Ну, Бучуния и привязался ко мне, затащил на мельницу, и трахнули мы по четверти.

— Бучунию уже выпустили? — спросил Чичико.

— Выпустили.

— Чье вино было? — заинтересовался Мамия.

— Меки.

— У Меки отличное винцо.

— Немного кисловато.

— И мы неплохо нализались. Бригадир пригласил.

— Бучуния тоже не скупился, едва до дому добрался, — засмеялся Сандро.

— Образумился все-таки парень? — спросил Мамия.

— После женитьбы, кажется, в норму вошел.

— Женщина всем впрок. — Мамия осклабился.

— Вот и я твержу, притащите к Бахве восемнадцатилетнюю, через пару дней вскочит как миленький, — захохотал Сандро.

— Пусть ваши враги так же вскочат, как он, — тихо вставила Тебронэ и вздохнула.

— Как он, не полегчало?

— Всю ночь глаз не сомкнул. К утру успокоился. Уснул, кажется.

— Не беспокойтесь, все обойдется.

— Пасха сегодня, Сандро. Загляни к обеду. — Мамия подмигнул Сандро.

— Мне тутовник надо подрезать. Кончу и забегу.

— Ты ведь не откажешься от телячьих шашлыков?

— Иф! Куда там! Теленок отличный.

Сандро посмотрел на тушу.

— Набрал жирку… Белый, чисто снег, — с восторгом похлопал по туше Мамия и ухмыльнулся, безмерно довольный похвалой.

— Хорош, ничего не скажешь.

— Да, неплох. Значит, жду тебя, Сандро!

— Приду.

— Чичико, сынок, ты собираешься на кладбище?