Расплата
Шрифт:
Когда одним туманным утром пастухи увидели приближающихся милиционеров, Мушни бежать не захотел. Милиционеры поднимались к ним на своих черных конях. Не было сомнений — они знали, что Мушни скрывается здесь. «Как им удалось пронюхать», — удивлялся Гота, стоя вместе с другими над обрывом и поглядывая вниз. Для Мушни появление милиционеров не было неожиданностью, они в его сознании давно лишились реальности и превратились в символ неизбежного.
— Пока я жив, тебя никто не тронет, — спокойно сказал Гота.
— Э, Гота, не стоит! — отозвался Мушни. Он решил закончить игру в прятки с судьбой. То, что должно случиться, рано или поздно произойдет. Он глядел сверху на всадников, на черных коней, они все приближались, уже можно было рассмотреть суровые лица милиционеров, и даже не расслышал, как Гота крикнул:
— Оседлайте ему Белого, быстро!
Утро было холодное, ущелье затягивал густой
— Поедешь по этой тропе, — сказал Гота, — все время держи вправо и к вечеру будешь в долине, там оставишь кому-нибудь коня и скажешь, что Гота придет за ним. За Белым присмотрят, не беспокойся. Ну, будь счастлив!
Он ударил коня плетью, и тот понесся. Когда подкованные копыта зацокали по камням, Мушни в последний раз оглянулся и увидел, что черные кони уже поднялись на пастбище.
Безудержно мчится Белый под гору, по каменистой тропе, вокруг стелется, ползет туман, и конь врывается в серую пелену, сливаясь с ней. Подковы стучат по камням, в тумане ничего не разглядеть и Мушни не поймет, куда несет его конь, не конь уже, а исполнитель веления судьбы, как исполняют ее и те черные тени, что мчатся вдогонку за ним. Спустившись к нагорью, Мушни оглядывается и замечает преследователей. Они вонзаются в туман, исчезают и снова выскальзывают из серой мглы, они пока что далеко и похожи на движущиеся точки. «Нет, не догнать вам меня, — с усмешкой думает Мушни, — ваши кони устали, не угнаться им за моим неутомимым Белым». Все еще ноющей рукой он тянет узду вправо и забывает обо всем, прислушиваясь к монотонному цокоту копыт. Конь грудью врывается в заросли кустарника, шорох листвы похож на шум морских волн. Выбравшись из кустарника, Мушни опять посылает коня вправо. Здесь подъем. Внизу мелькают преследователи. «Как призраки, — проносится в голове Мушни, — но я все равно уйду от них». Вновь нагорье, окруженное глубокими оврагами, множество узких тропинок пересекают друг друга, уходя неизвестно куда, как и все пути в этом зыбком мире. Мушни помнит: «Держи все время вправо» — и поворачивает коня, но тот артачится, не хочет подчиняться, Мушни вытягивает его плетью, Белый нехотя покоряется, несется вправо и вдруг взвивается на дыбы у края пропасти. Внизу, в тумане, ничего не видно. Скорей обратно! Показались черные кони, они словно не знают усталости. Опять надвигается туман, все исчезает, и время останавливается. Переплелись тропинки, поди разберись, какая левая, какая правая. Куда гнать коня? Каким путем? Кажется, он сбился с дороги. Мушни то и дело оглядывается — из белой молочной завесы тумана, подобно черным чудищам из моря, выплывают преследователи. Снова отрывается от них Мушни, но он уже потерял направление. Отпустив поводья, он хлопает по шее своего верного испытанного друга и вверяет свою судьбу ему. Теперь все зависит от чутья Белого. Почувствовав волю, конь бодро фыркает и мчится, как ветер. Куда он устремился так самозабвенно? Ничего не понять, все стерлось — и пространство, и время.
Мушни не знает, сколько минут или часов несет его конь. В серой мгле нельзя разобрать, день ли еще стоит или уже надвигается вечер. Пар поднимается от взмыленных боков коня. Мушни сидит в седле расслабившись и даже не замечает, как Белый спускается под гору, пробирается сквозь кустарник и выходит на небольшое каменистое плато. Стоит полная тишина. Уставший конь идет шагом, занавес тумана отступает назад. Покажутся ли они из-за этого занавеса? Молча смотрит на землю хмурое небо, дует ветерок, становится холодно. Пахнет дождем. Конь устало пофыркивает. Туман рассеивается. Вдруг впереди разевает свой огромный зев пропасть, конь останавливается как вкопанный, взрывает копытами землю, вытягивает шею и принимается щипать траву. Мушни привстает на стременах и заглядывает в глубокую пустоту пропасти. Она бездонна, и другого края даже не видно. Мушни оборачивается — позади никого нет. Но он знает, всем существом
1968
Перевод А. Беставашвили.
РАССКАЗЫ
АПРЕЛЬ
Моросило. Потом дождь перестал. Воздух наполнился птичьими голосами. Пел дрозд. Щелкал соловей. — Ст-ст-ст-ст. — Кто это? Кажется, зяблик. Время от времени доносилось пение петухов. Птицы все свистели, чирикали, щебетали.
Во дворе на молодой зеленой травке пятнами инея белели головки клевера. Одуванчики подняли свои желтые шляпки. Садовая калитка распахнута настежь. Листва цветущих деревьев усыпана прозрачными, словно бусы, каплями недавнего дождя. Всюду, куда ни глянь, деревья сомкнулись воедино, до чего все зелено и спокойно. А ведь вчера лило, как из ведра.
Выглянуло солнце. Если бы Бахве стало получше, он вытащил бы на веранду низенькую табуретку, уселся бы на солнышко, погрелся, глядел бы на сад и отдыхал душой. Дождь шел всю ночь, и земля, вероятно, напилась. Да, бедный Бахва! И без того он задыхается, а тут еще такая погода. Хоть бы прояснилось! Э, что толку? Болезнь настолько скрутила Бахву, что ему и солнечная погода не поможет. Ничего удивительного! Возраст свое берет. Когда это было, чтобы солнце вылечивало человека? Хотя болезнь болезни рознь.
А это чья еще собака? Пробежала чужим двором, поджав хвост, и протиснулась сквозь плетень так, что он затрещал. Совсем уже развалился плетень. Встать бы да снести его на дрова и погреться. Но лучше все же сидеть на балконе. Дров и без того достаточно. Не вечно же будет лить? Хорошо все же сидеть на веранде, не думать о делах и смотреть куда-то вдаль, да разве посидишь спокойно?
— Тебро, Теб-ро! — кричит Бахва из своей комнаты.
— Погоди, несчастный, яйца крашу! — откликается Тебронэ из кухни.
Завтра пасха! Встанет он на рассвете. Понесет на кладбище крашеные яйца, положит их у могил родных. В полдень освятят еду. Затеплят свечи, воскурят ладан. Комната пропахнет милым, мирным запахом ладана. Потом выпьют водки или вина, душевно поминая усопших. Покойникам-то это поможет так же, как пожелание добра врагам. Хотя кто знает? Бедный Бахва, ни на минуту его не оставишь без присмотра.
Встать и подойти к нему? Но что сказать, чем утешить, чем помочь? В страданиях и хвори каждый одинок. Соседи вчера советовали привезти доктора, да Тебронэ махнула рукой: «К чему? Чем он поможет? На днях приходил, а какой толк? Пустые расходы!» Может, и вправду Бахве пришла пора умереть?
— Умираю, чтоб вам провалиться, умираю, помогите чем-нибудь! — кричал Бахва.
Бахва лежал в задней комнате. Кровать его была вплотную придвинута к стене. Стены оклеены старыми, местами содранными обоями и побуревшими от времени газетами. На камине — коптилка, смрадно чадящая по вечерам. Бахву одолевает удушье. Присев на кровати, он откинулся на подушки, веки покраснели, мутной пленкой подернулись глаза, лицо стало восковым, ежом ощетинилась седая колючая борода. Он настолько исхудал, что кажется, будто на скелет натянули мятую кожу. Бессмыслен, беспомощен, безнадежен его взгляд.
Тебронэ покрасила яйца, испекла кулич. Сгорбленная, с повязанной головой, вышла она из кухни и поднялась по лестнице на балкон.
— Теб-роо!
— Что тебе, безбожник? Отвяжись, тысяча дел у меня.
— Нашла время, умираю я! — лихорадочно скрипя зубами, злится Бахва, стонет, охает, заходится в кашле.
— Что мне с тобой делать, и шагу ступить не даешь?!
— Сядь рядом, помоги хоть чем-нибудь!
Тебронэ отвечает сурово, все уже надоело ей, но скрытые ласка и беспокойство все равно проскальзывают в голосе. Сколько лет прожили они вместе? Много, очень много. Пять десятков. С балкона видно, как в углу сада резвится теленок. Такой милый, пухленький, пушистый, что хочется прижать его к груди и поцеловать в самую мордочку. По переулку кто-то проехал на велосипеде. А Мамии до сих пор нет. Знает же, что с отцом, куда он запропастился?