Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
«А вот, – говорю, – получишь пять, еще десять получишь… и большу честь… Слухай… Устрою тебе свидание с Папой…» Он даже привскочил… поклонился в ноги…
«Так вот, слухай. Будешь с Папой, ты яму пой про то, што повсюду слушок идет, што только от правых одна радость… спасение царя и отечества… и што будто не все правые одинаково понимают сие».
«Как же, – грит Орлов, – своих, што ли, хаить?»
«А вот, слухай… тут помяни, што, мол, Пуришкевич хоча и правый, а может, лютый враг ежели не царя… так царицы… Што он в злобе на нее: может, готов весь
«Как не понять… – грит, – только как таки слова сказать? А вдруг разгневается?»
«Не бойсь! В большие люди выйдешь!»
Долго яму говорил. Настроил парня. Через неделю… яво Папа в Ставке принял. Боле часу с им говорил… обласкал…
Заявился шельмец… Спрашиваю, говорил ли? «Ужо, – говорит, – так яво распечатал, што Папа в злобе обещал все разобрать… Ужо жди!»
Поверил шельмецу. Сказал Калинину… Тот яму еще 10 000 выдал. Без счетов, значит, «на особые дела». Ждем.
Только с неделю прошло. Был Калинин в Ставке, опосля доклада говорил про Думу, што, мол, и левые, и правые злобу сеют… што закрыть ее, Думу-то, надо!
А Папа слушал, слушал и грит: «Вот вы, А. Д., все говорите, што не только левые, а и правые супротив нас идут, а вот был у меня Орлов. Уж, поистине, наш верноподданный, и вот сказал: „Не верьте, Государь, ежели на правых брешут, особенно ежели на Пуришкевича… Он, хоча в горячности и скажет како слово, одначе, – говорит, – он первая престолу заступа… Умрет за Царя-батюшку и Царицу-матушку!“» Вот…
Как узнал я… Так решил три шкуры с подлеца спустить… Заявился к нему… а в руках у меня статуя – тяжеленная…
«Ах, ты, – говорю, – прохвост… Сукин сын, так-то ты дело сделал?» А он говорит: «Нет моей вины… Я, – грит, – действительно говорил про Царя-батюшку и про яво матушку!» – «Про каку таку матушку?» – говорю.
«Чего лаешься… Ведь у нас две царицы, а я яму про матушку-царицу, про явонную матку!»
Вот шельма…
Одначе я разок смазал яво! И бороды клок рванул… Потом плюнул… Одначе боле ни гроша не велел давать… И Калинину сказал… при мне боле не говори об ем. Вот.
Был у меня посланец от Трепова. Говорит, что завтра мне с ним повидаться надо… Надо, так надо… Свиделись. Стал он вокруг меня петухом шагать… И то не ладно, и другое нескладно… Чего уж там? Вижу: человека мысля жмет, а сказать спроста боится. Дай, думаю, колупну, чего надо?
Говорит он: «Ежели ужо ты главная сила, то должен умеючи обставлять дело… Не подпущай дураков и шарлатанов, а то сам с ими бултыхнешься».
«Так. А ты прямо сказывай – какой сапог жмет? Кого убрать надо?»
«А надо, – грит, – убрать… или совсем не допущать к Папе Калинина…»
«Так… А кто мне сие расскажет, почему он – не гож?»
«Не гож потому, что больной, потому што мошенник, потому што пустобрех… а главное, потому што его Дума оплюет… а как оплеванным работать будет?»
«А мне с ним не свататься. Дума ошельмует, я приласкаю…» Вот.
«Одним
«Так. А дале?»
«А дале? Хошь сто козырей, – наступил он на меня, – хоть попугай только его к…»
Молчу.
«Мало ста – полста добавлю».
«Так. Вижу, што не угоден тебе. Только ты пожди. С одним человеком потолкую… [ты] повидай меня через два дня…»
Поладили… 16-го46, в аккурат двенадцать, свиделись у Соловихи (sic! – И. Л., Д. К.)…
«Ну што, – говорит, – будешь дело делать?» – «Не. Тот не советует».
«Да кто – тот?»
«Кто? Да Государь наш. Я яму поведал, што ты за сто козырей купить хотел место Калинина…» Вот.
Он ажно позеленел… Подскочил…
А я яму: «Не прыгай. Хоть выпить – пей! Хоть гулять – девки есть… А не то – дверь открыта…»
Выпил стакан… и, ни слова не говоря, вышел.
Прихожу опосля к Калинину и говорю: «Вот ты мне в каку монету стал… Так штоб без ошибочки…»
«А чего, – грит, – желаешь?»
«Пока што, – говорю, – надо мне кое-что в Синоде перестроить. Ну, это пустяки. А главное, надо, штобы без меня к Маме не соваться». Вот.
Как ошалелый приехал ко мне Калинин. Глаза – как свечи. Руки – в огне. По комнате котом кружит. Начнет про дело, кинется на другое. Быстро, быстро так кружит по комнате. Гляжу на него, а в голове, как мельница, шумит. Все одно вертится: дударь, дударь, дударь!..47 Как же он править-то будет? Как он Рассею поведет?
А он тошно понял, об чем я мыслю, и говорит: «Ничего не бойся, ни об чем не думай. Теперь все хорошо будет. Рассея спасена. Слава Богу, спасена».
А кто же ее спас, чем спас?
«Я, – говорит, – я спасу Рассею. У меня есть план накормить Рассею, накормить армию. А когда все будут накормлены – мы победим. Мы – победим».
«Значит, еще воевать надо?» – спрашиваю я яво.
Хоча помню, што три дня тому назад он мне говорил, што спасение Рассеи в том, штобы скореича подписать мир. Тогда он тише, чем теперь, говорил об том, што сколько бы ни отдали немцу при совершении мира, это все будет дешевле, чем еще воевать. «Война, – кричал он, – ведет к нищете, нищета ведет к революции…»
И эти яво слова я принял спокойно. Ан тут што-то новое, уже не об мире, а об войне говорит он.
«Чем же, – говорю, – кормить будем и народ, и армию?»
А он хмуро так смеется: «Вот, – говорит, – наши все правые кричат: нельзя заключать позорного мира. Ежели так – кормите армию. Понимаешь ли?»
А я ничего не понимаю.
«Вот», – говорит он, кидая на стол список монастырских угодий, запасов и рабочих рук…
«Ну», – кричу я…
«Ну, так чего же проще. Взять с них отчисления для армии. Переправить к ним уже начавших шуметь в очередях… Заставить их дать часть золота. Закупить американску пшеницу…» И пошел, пошел!