Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
Получив сию телеграмму, Мама в тревоге просила Папу: «Не надо войны», и тогда Папа тоже испугался и заявил, штобы мобилизацию остановить… потребовал, да сам-то, видно, растерялся3. Уже потом, приехав в город, я знал, што тут было: когда Папа заявил Сухомлинову4, што нельзя ли, мол, остановить всю эту канитель… он в страхе зубами заскрежетал… Ведь войну-то не цари, а генералы заварили… да… ан, тут, когда все, можно сказать, готово… стоп машина, а тут еще такое, што уже про мобилизацию приказ отдан, как же ее остановить… Прыгает енерал, што делать не знает…
Вот тут-то и вышла запятая… Енерал Сухомлинов говорит
А как Она, в страхе, вскрикнет… што, мол, не надо бы!.. Он как рак пятится… и впрямь, не надо! Да ужо сделано. Так было в 1906 году с конституцией. Когда не особенно Мама на него накинулась, а он жмется к стенке и шопочет: «Не надо! Ах, не надо! Да ужо сделано!» Так и тут было…
Да тут еще одно вышло, об чем Папа ужо потом узнал. Уже получив мою телеграмму, Мама имела переговор с принцем Гессенским, и тот ей ответил: «Сделай все, чтоб удержать Николая: тут выжидают!» Мама с этой тайной вестью к Папе, а Он ей: «Поздно. Теперь, – говорит, – Воля Божья!»
Все это я узнал, ужо приехав в город. Когда уже война была в полном ходе… И тут я решил: сделанного не переделаешь. И уже сказал маме: «Воля Божья!» И хоча ужо стал Маму подбадривать, но и сам ждал страшного. И чувствовали, што и в ей какой-то затаенный страх есть… Ну а потом, в войну, Мама, занявшись всякой такой работой, подбодрилась, и уж я думал, што Она мою ту телеграмму, што послал перед войной, позабыла… а она, видать, ничего не забывает. Такая ужо она особенная… ежели што в голову запало, то уже повек не забудет… Ну вот.
Было это вскоре после того, как с Митей6 разговор имел. Звонит Аннушка: «Маме недужно. Очень повидать хочет!» А я пустой не люблю ехать. Ну и говорю Аннушке, што к вечеру буду, што, мол, дела много. А и через час опять звонит: «Немедленно штобы! Больно нездоровится!» Поехал.
Гляжу на Маму – на ей лица нет. Уладил. Успокоил. Утихомирилась. «Ну што? – говорю… – Об чем тоскуешь?» И тут… непонятное даже. Гляжу на Нее, и будто другое што-то. Совсем иная. Тут я сказать должон, што у Ей, кто с глазами глядит, лицо особенное… В тоске ли… в горе… а поглядела на тебя… Владыка-Царица. Сила в ей особая. Большая гордость и сила… Ужо я Ее вот – знаю, пока вдали, думаю, в моей она власти. Поглядел в Ея глаза и ужо знаешь, Она – Царица, над Ей никому нет власти. Такое в Ей лицо всегда. А тут иное. Будто ни Мама. Ни Сила… а дитя и такое боязное… Такую к ей жалость почувствовал, што скажи она: «Помирай, штобы мне полегче» – умер бы… И какие глаза печальные… «Господи помилуй! Помилуй Господи», – шепчу и гляжу на нее. Ну вот заговорила Она: «Помнишь, – говорит, – ту телеграмму, што прислал нам перед самой перед войной? Нет мово благословения… Предвижу страшное!» – говорит она эти слова и сама так и впивается жалостными глазами. «Ну, помню, – говорю. – Да што вспоминать? На то была Воля Божья… Может, та проклятая и пырнула меня потом, штобы отвлечь в ту пору отсель…»
«Да Воля Божья, – шепчет Мама. А потом тихо так зашопотала: – А ежели Воля Божья на страшное…», а
А сказала Она такое: што, мол, войны – ни я, ни Она не хотели… а как уже она пришла и как уж третий год7 гибнут люди… и что все так же далеко до конца, как и ране было… то Она, Мама, полагает, што судьба меня и ее двигает на то, штобы положить войне конец. Во что бы то ни стало – только кончить войну8. И вот зашопотала Она: «Мы идем на самое страшное, хотим помимо Папы… с немцами… Ужо, – говорит Она, – когда Папа узнает, все будет кончено… Но што, – говорит Мама, – ежели народ не так поймет… Што, ежели скажут: „Немка Рассею продала немцам“? Што, ежели скажут – и я, и ты… предатели? Што? А ежели и мои дети мне не поверят? Што тогда? Понимаешь, дети не поверят?..»
А сама, как подстреленная птичка, в моих руках трепещется, бьется! «Понимаешь, дети?» – шопочет Она. Понимаю, ох понимаю…
И уж не знаю, как это вышло, только я ей про свово Митю рассказал…
Она слушала молча, потом как заплачет… трясется, что-то по-своему лопочет, как будто не в своем уме… Кликнул Аннушку… уложил Ее… заснула. Уехал.
Только на завтра мне Аннушка рассказала, откуль такое на Маму сумление нашло. Вот…
Дети поехали в город: Олечка в свой комитет, Таничка в свой. Олюшка свой должна была поезд отправить.
Ну вот, приехала это Она. А Ей доклад делает Куракин. Все по-хорошему.
Только, как Она зашла в зал (зашла одна и не через свой кабинет, а другой дверью)… ан, слышит, двое меж собой говорят… граф Татищев9 и барон Шр[…]10. О чем говорили раньше, Она не расслышала, а только таки к ей слова дошли: што, мол, Царица с мужиком (со мной, значит) Рассею матушку немцу продали… што от стыда, мол, каждому офицеру и глаз не открыть!
Боле уже Она не слышала, так, не заходя в зал, передала Куракиной, што неможется ей, штоб без ее все ужо сделали.
Там переполох.
А Она вернулась и к Маме, и так, говорит Аннушка, строга к Матери: «Скажи, – мол, – правду. Лучше от Тебя все узнать, чем от чужих людей!»
Мама к Ей: «Как, – мол, – ты можешь так с Матерью разговор разговаривать?» И прикрикнула…
А Она, и што только с Ей сталось, криком на крик отвечает… «Ежели, – говорит, – ты немка, то и я, и сестры, и наш брат наследник… мы русские…» А потом близко так к Маме подступила: «Скажи, ну скажи – ты обманываешь Папу?..»
Мама с огорчения и ответить ничего не могла. Только повелела ей выйти… Ну и пошла… Профессор не знал, кого ране спасать?
А главное, Олюша испугалась, бросилась к Маме… А та в беспамятстве… Вот. Уж чего хуже, коли дети на родителей идут?..
Когда все хотя маленько улеглось… Мама потребовала, штоб Олюшка назвала подлецов-то этих. А Она хоча и назвала, но сказала, ежели их к суду, то Она, Бог весть, што наделает… – Потому, сказала Олюша, што они [не] с озорством, а в таком горе обо всем говорили, што, видать, болеют за Рассею… Вот…
Ну, так што я могу сказать Маме. Каку ей дать силу. Каку ей дать подмогу, ежели у самого мурашка по телу ходит… Кабы я мог, все своим умом обнять? Кабы все обмыслить мог, а то ведь все делается, хоча и через меня, а под приказ всех этих прохвостов… И ни одного меж них, которому нутром поверить мог… Ни одного… Все с обманом. Калинин11 – тот дударь… Он хоча сердцем и лежит к Маме, дак у него в голове дудит… а еще и на руку не чист… Все об капиталах помышляет… а уж если дело об капиталах, дак такому веры нет…