Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
На руках меня из церкви вынесли. 500 рублей роздал меж крестьян, а от барынь еще тысячу взял. На пять вдовьих дворов отдал. Штоб лошадок достать и хозяйство поднять… Вот.
А потом, подумавши с самим собой, телеграмму послал Боде: «Солнце светит – душа в радости. Надвигаться туча – душа в смятении… а ежели сыночек занеможет… вели позвать. Григорий».
И еще Маме таку телеграмму отправил: «Солнце ясное Царица могучая! Пока цветики в цвету – глаза радуются. Колос наливается. Птицы гнезда вьют. Рожь скошена – богатей руки потирает… Плачь об здоровом. Помолись об болящем… Лечи не лекарствием,
После великой молитвы (народу было у меня боле ста человек) отправилась Аннушка с подружками.
И наказал я ей, штоб она с Мамы свой глаз не спускала. Сказал, што «не гоже», штобы нам обоим отлучаться надолго. А еще сказал, что ежели бы мне нужда появится и Мама меня сама позовет… то мы этим всего лучше рты закроем врагам и доносчикам. А еще сказал, што, по-моему, пора Дедюлину дулю под самый нос ткнуть, штобы он подале отъехал. Но сказал Аннушке, што об этом еще разговор с ей иметь буду. А пока што, пущай над всем наблюдение имеет… Вот.
Провожать Аннушку вся деревня пошла. С песнями да с поклонами.
«Дурака и в церкви бьют»
Поп у нас в деревне што червь в дупле копошится. Меня бы в ложке с водой утопил, кабы воля да сила. А как сила у яго малая, то он знай языком треплет, да и то втихомолочку.
Уж очень это яму обидно стало, што я заставил яго молебствие служить и што заместо яво, осла бессловесного, к народу речь держал. И он в злобствии, видно посоветовал кто, написал донесение губернатору, што я де, Григорий Распутин, незаконное учинил собрание, распорядился в колокол звонить в буден день и с народом речи говорить про войну и про мир. А губернатор с сей бумагой к архиерею сунулся. Поп, мол, доносит. Об сем архиерею знать ведомо… Вот.
А я к архиерею вхож был. Племянника яво устроил. Ну и яму тоже пообещал насчет Киева подумать, а он туда рвется… Ну вот…
Как получил он тую бумагу… Попа на покаянный суд вызвал. Большой яму конфуз при народе учинил. В «Церковном Вестнике» пропечатали, што он противился «молебню за Царя и Отечество»…
А ежели, сказал архиерей, еще ошибка такая выйдет… так за сие и на Валаам можно…
Постригут. Авось в монастыре одумается, научится царевых друзей почитать… Вот так-то – дураков и в церкви бьют! Так-то! Вот.
Возвращение в Петербург. Заболел
После отъезда Аннушки, это было уже под сочельник, я порешил, што ждать долго нельзя: надо самому ехать. Уж очень все там закопошились… И все же ждал, пока позовут.
26 декабря получил телеграмму от Бади: «Благословен Господь. Пути Его неисповедимы. Маленький захворал…»
Велел молитву…
Отправил телеграмму Маме: «Мама моя дорогая. Чую филин стоит под окном… Слезы на глазах и в сердце – печаль. Но Велик Господь. Не кручинься мать над младенцем».
27-го получил от Аннушки:
«Умоляют приехать. Маленький плохо».
Когда приехал, позвонил Аннушке. Приехала. Грит, что когда получилась моя телеграмма, Мама в слезах кинулась к Папе и грит: «Ну разве же он не святой, не все видит, на таком расстоянии почувствовал наше горе? Разве не голос сердца дал
И Папа тоже от страху весь задрожал и сказал: «О Боже мой! Это все до того непонятно, что я сам теряюсь… Когда думаю с тобой вместе, то верю, в него, а когда все начинают меня мучить, то готов отвернуться». Но Мама так на него закричала, что Он сознался, что и сам истосковался по мне… и еще прибавил: «Чувствую, что в ем (во мне) что-то есть от Самой судьбы». Что я несу или спасение – или гибель Дому… но все равно, ежели это от судьбы, то от судьбы не уйдешь. Да, Папа прав. От судьбы не уйдешь. А насчет того, что я несу Дому, то я и сам не знаю. Одно верно, что я им всегда добра желал. А в чем добро? Кто же это знает?
Съесть вкусный кусок – это добро, а посмотришь – съел, заболел, а может, и умер. Вот от добра одно худо вышло! Да, в тот раз опять у меня, [с] Дедюлей оказия вышла.
В пятом часу мне машину подали. Я так часам к семи должен был Малютку повидать. Ну от Аннушки мы с ей отправилися. Прошли чрез малый ход.
Побыл я у Малютки с четверть часа. Он, как Солнышко весеннее, заулыбался: смеется. Велит поезд пускать близ кроватки, штоб яму виднее. Папа радостный, Мама с меня глаз не сводит.
Выходим это, и говорит мне Папа: «Григорий, спаситель ты наш. Ты все можешь. Сделай такое, штобы, как об тебе люди всякое худо говорят, штобы моя от тебя душа не отвратилась. Вот. А то, – грит, – так мне больно бывает. Будто при мне мою жену хлещут». А я яму: «Силен Господь! Но козни дьявола тоже не малые. И только та вера сильна и Богу угодна, котора чрез все соблазны пройдет». Вот.
Ну, только уже возвращаясь, в нижнем проходе, я шел из детских покоев. Навстречу мне Дуля. Как взглянул на меня, так позеленел весь.
«Опять ты тут, наглец!» – сквозь зубы процедил. А я руку поднял и говорю: «Я здесь – и здесь буду… а вот ты дорогу сюда скоро забудешь!» Вот.
Он было руку поднял.
А я близко к нему: «Прогоню, прогоню, прогоню!..» Сказал я это, а сам еще не знаю, как прогоню его.
А уже знаю, что должно по моему слову случиться…19
Часть 4
«Немецкий шпион»
Распутин в 1914–1916 гг.: апогей влияния
Это было в 1914 году. Поганая девка меня потом ножом пырнула…1 Пока я по постели метался, тут недоброе надумали.
Получил от Аннушки известие, что очень тревожно. Приехала генеральша Рахманова вся в тревоге. Чего-то надо мной шепчет. Я ее с трудом разобрал. Я говорю: «Не убивайся. Дух мой здрав и тело буде здраво». А она: «Помолись, святой, о сыне… на войну идет… Один ведь… Один».
Тут я узнал, что война ужо должна начаться. Што ужо Папа велел мобилизацию… А я… всем своим нутром чувствую: не надо войны, никак не надо. И тут же послал телеграмму: «Мама моя и Папа мой! Тоскует душа. Видит черную тучу. Видит кровь… Кругом слезы… сироты… калеки… много проклятий… От слез подмоют стены… кровью зальют приют твово Младенца. Папа мой, блаженны – миротворцы… нет мово благословения на кровопролитие… предвижу страшное…»2