Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна
Шрифт:
Вижу, будто парень того… шарахнулся… Я его усадил… заставил выпить лекарствие (у его такое завсегда с собой). Потом домой отправил. Еще послал Мушку48 узнать, домой ли он поехал аль к своей бляди…
Уже позавчера узнал от Бадьмы, што он всю ночь у себя по комнате кружился. Только наутро он яво утихомирил.
Бадьма говорит, што с ним такие припадки бывают. Што его остановить нельзя. Што это он, как в тумане, пока у него мысля не прояснится.
И этот, так я мыслю, не у места.
Хоча при нынешней работе легко потерять разум. Одначе нельзя
Год шестнадцатый
Ух и страшное же время. Порой кажется, будто не живешь это сам. А кто-то тебе про такое рассказывает. Главное то, што все люди, которых мне дают и которых мы с Мамой уставляем на место министров, – либо подлец над подлецом, либо продажная шкура. До чего подлый народ.
А главное, чего мне никак не понять, так это то – чего эти люди любят? Уж даже распоследний прохвост, ежели старается – так для того, што любит.
Один любит баб, другой – вино, третий – карты. Одному – штобы честь, почет, другому – деньги… Все для чего-нибудь.
Эта же паскуда как заявится – поет: «Я для царя-батюшки, я – для церкви!», а как только добрался до сладкаго, дак все позабыл, все в утробу. И ест, и срет все тут же!
А главное, друг на дружку наскакивают. Когда идут на службу – дружки, пришли – расцеловались. И уж тут только уши подставляй: не токмо про отца с матерью всю пакость выворотят, а про Господа Бога!
Убрали Климовича. Убрали Хвоста. А в те дни, когда еще Хвост на месте сидел и подумал, што его Климович выдал, – про его таку штуку открыл, што ему в тюрьме не место. Прямо каторжник. Узнал я такое: он ко мне вхож был. Не раз заявлялся, когда я не в своем виде. Приехал раз, когда я от Мамы, при мне медальон был. В ем патрет: мы – Мама и я – по краям, а в середке – Маленький. Я этот альбом яму показал. Он повертелся. Потом уехал. Наутро гляжу: медальон пустой. Я хоча имел на его сомнение, одначе он мне сказал, што когда я яму медальон показывал, то никакого в ем патрета не было. Очень это меня растревожило. Сколь пришлось Мушке побегать, пока новый патрет достала. А не прошло и двух недель, как сей патрет с Маминым надписом у Старухи был в руках.
Потом я дознался чрез Хвоста, што его Климович за большу сумму запродал Старухину хахалю.
И што только было!
А когда и Хвоста к черту убрали, Климович, желая ко мне подъехать, – он со мной знакомствие не кидал. Ну и заявился к Соловихе, когда я в большом кураже был, и такое разсказал: што сознается, што патрет он действительно унес, што я яго из медальона выронил, когда плясал… што он яго поднял, надеясь дома разсмотреть. Што привез домой и показал наутро Хвосту (как были они дружками); што потом, когда они оба в дружбе со мной были, хотел отдать этот патрет мне. Што Хвост взял у яго патрет только на один час. Што потом не вернул, несмотря ни на каки просьбы, ни его крики. Што он, Хвост, с патрета его снял такой. Што один отдал за больши деньги для Старухи, другой пошел в заграницу. А то, што он говорит правду, то велел проверить чрез одну штучку (Стеклышко), што он, Хвост, переснимал. И он
Вот какие люди? Как же на них положиться. И добро бы они выдали Маму, желая, как они говорят, «спасти отечество», а то за то, што заплатили. У, блядуны проклятые!
И из кого выбрать лучшаго? Покрепче который? Был еще один человечек, окромя Вити, што мог бы правдивое слово сказать, – так скаженный и еще бунтарь… такой в правители не годится. Яго тоже пришлось к черту!
И вот, как погляжу я, – только нас двое у Мамы таких, што сердцем ей верны: Аннушка и я. Дак какие же мы правители. Нами эти подлецы правят, а мы Мамой… А Мама – Рассеей!
И гибнет, гибнет Рассея!
Вот и сейчас должен я передать Маме, штобы написала Папе насчет Константинополю. А што я в этом деле понимать могу.
Еще ты и я в гузле, а они шкуру делят. Одначе Бадьма говорит, што от таких слов могут быть у нас большие неприятности. Што это надо сделать по-иному. Так и велел Аннушке сказать, штоб яму Мама написала, што тут обо всем думают. Што он должен это Константинопольское дело так повести, штобы и английские, и французские правители уже знали, што это секретные разговоры, а што ежели што сказано, то и выполнить надо: што будет того требовать потом вся Рассея. А не то штобы разговорами прохлаждаться49.
А то языками мотают, как гнилушки в окно кидают… А еще велел написать Папе, штобы он и насчет Польши погодил, чего уж дарить не свое! Уже отличился Боров, как, будучи за Главнаго на войне, понаобещал Польше такого, што курицы золоты яйца понесут, а у самаго-то Польшу из-под самаго носа – тю-тю!50
Чужим куском не накормишь!
Еще надо, штобы она Ему написала про этого греческаго дурака, чего-то он напоганил, а теперь сидит в Павловском и воняет. Там и без него проклятое гнездо, откуль всяка пакость. А тут еще этот с протухшими яйцами!51
Мои сии записки, пока я живой, ни один живой человек, окромя Мушки, не увидит… Эх, кабы рука моя, как и ея, по бумаге бегала. Каких бы слов не записал. И не те слова, што я царям говорю, они цари мне говорят… и не те слова, што говорят мне наши управители, которые как потаскушки тут кувыркаются… А те, которыя и сказать должен; те слова, от которых их должно в жар кинуть… Вот…
Да – беда моя, што мысля моя, слово мое, а идет через чужи руки. Вот! Вот!
Пока слово скажется, то оно уже в другу краску окрасится… Вот…
А вот како дело было этими днями.
Пришел это Митя. Он парень малоумственный52. По сей части у меня доченька похитрей. А только Митя тот нутром…
Ну вот и говорит он мне-то…
«Вот, – грит, – тятя, како дело. Идет слушок такой, будто немец нас подкупом взять хатит. Будто большие на то капиталы пущает в ход?» – «Так, – говорю, – сынок, а дале?»
«А дале, – грит, – еще говорят, будто чрез тебя сей подкуп идет?» – «Так… ну и еще чего?»
«А боле, – грит, – ничего, дак это меня калупает, што иной раз в зубы бы дал тем, што говорят… а иной раз и думаю, а што, ежели сему правда есть?..»