Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2
Шрифт:
– - Тихону Иванычу! Его степенству! Здравствуй, здравствуй!
Старшина еще раз поклонился.
– - Как ваше драгоценное?
– - Слава богу, живем помаленьку.
– - Ну, что скажешь? Голубев, подай стул.
Голубев подал стул. Старшина покосился на него, но не сел.
– - Садись.
– - Не беспокойтесь.
– - Садись, садись.
Старшина крякнул, переставил стул ближе к двери, раздвинул фалды сюртука и осторожно присел на край стула.
– - Ну, что скажешь?
– - Да что, все насчет того же.
– - Насчет чего?
– - Насчет тех делов.
– - Каких делов?
– - Насчет, то есть... извините... насчет лесу.
– - Что же насчет
– - Желают охлопотать у вашей милости... народишко... Плачутся -- главная статья... Жалость смотреть!.. Сделайте божескую милость, будьте настолько добры!
При этом старшина встал и низко поклонился.
– - Скорбь -- вот главная причина,-- продолжал он:-- Сами подумайте -- эдакое господнее наказание!..
– - Скорбь? Какое пристрастие к жалким словам!.. Скорбь!..
– - Сделайте божескую милость! Строиться как теперь надо, время идет. По чужим дворам таскаются, по три, по четыре семьи жмутся в одной избе,-- жалость смотреть, а не то ли что...
– - Ну, ладно: таскаются, скорбь. Так я-то что же?
– - Просят бедность ихнюю пожалеть.
– - Ну, жалею и скорбь вашу разделяю. Понимаешь,-- жалею, скорблю?
– - Конечно... за это благодарим.
– - Ну, а дальше что?
– - Будьте милостивы до конца, прикажите насчет леску.
– - Вам было сказано: рубите, возите, стройтесь на даровщину, грабьте казну с разрешения высшего начальства.
– - Так-то так, только ежели с Соболевского, так это что ж? Все одно что ничего. Единого бревна не вывезут: нет туда летом проезду.
Псалтырин пожал плечами.
– - Посмотрели бы вы,-- продолжал старшина,-- как люди живут: кто в бане, кто в амбаре, кто в шалашике из досок, так ведь это -- боже ты мой!.. Да с малыми-то ребятишками на холоду, под дождем. Питаются Христовым именем. Ни дела, ни работы,-- вся душа изболела. Ведь это надо посмотреть.
Искренние нотки в речи старшины раздражали Псалтырина. "Мерзавец, как заливается,-- думал он,-- а сам первый мироед".
– - Бабы-то совсем изошли слезами,-- продолжал старшина,-- мужики сами не свои, ходят как оглашенные.
– - Захаров, небось, тоже слезами изошел! Мужик бедный: тысяч двадцать в банке лежит.
– - Не о Захарове речь, не за него прошу.
– - Нет, уж ты меня извини, Тихон Иваныч, не верю я твоим жалким словам, вовсе не такой ты жалостливый человек, каким прикидываешься. А кто тому же Захарову выдал пособие, не ты ли? Добрые люди собрали по подписке для нищих погорельцев, а ты что сделал? Кому ты эти деньги роздал? Разделил по дворам, а у Захарова четыре дома, так ты сколько ему отвалил? Беднякам полтинники да четвертаки, а Захарову рубли? Выдал Смирнову, выдал Ситникову, Живодерову, Волокитину, которые тысячными делами ворочают. А? Правду ли я говорю?
Старшина был ошеломлен таким неожиданным оборотом в разговоре. Он вдруг вспотел, беспокойно зашевелился на месте и виновато заморгал глазами.
– - Что, не правду ли я говорю?
– - Ах, господи, как тут судить! Просили, как и мы, говорят, погоревшие, и нас бог убил... чтоб безобидно всем... по-божьи. Мне что ж? Подумал, подумал я -- ежели совесть позволяет, пусть берут.
– - И тебе не стыдно? Пусть берут. Да ведь тебе, а никому другому была поручена раздача пособий нуждающимся? Понимаешь, нуждающимся? А ты кому роздал? Захаров нуждается? Живодеров нуждается? Эх, Тихон Иваныч, Тихон Иваныч! Ведь те деньги, что достались Захарову и другим, ты отнял у бедняков, у тех самых бедняков, что теперь голодные и холодные мыкаются без приюта. Как же ты их не пожалел? Как ты, такой жалостливый человек, милостыню, поданную бедным людям Христа ради, перехватил и отдал Захаровым и Живодеровым, которые сами, если б захотели,
Старшина, красный и потный, ежился и без всякой нужды сморкался в платок. Псалтырин, взволнованный собственными словами, ходил по комнате.
– - Берите, коли совесть не зазрит? Глупая, бессмысленная отговорка. Что тебе до их совести? Ты бы свою совесть спросил. Да и какая у них совесть? Воры, грабители, кровопийцы, у них совесть, где она? У них совести столько же, сколько вот у этого Ирода (Псалтырин кивнул головой в сторону Голубева). Посмотри на это деревянное лицо,-- есть у него совесть? Он человека задушит, и совесть в нем не пробудится, потому что ее нет. Зверье! Да, впрочем, ты даже и этого не сказал, что, мол, коли совесть вам позволяет,-- нет, ты говорил: надо и вам, потому и вы погоревшие, надо по-божьи, разделить по дворам -- святое дело, вот что ты говорил. А тут "скорбь, смотреть невозможно", жалостный вид на себя напустил. Эх, ты! А эти деньги? Ты думаешь, что богачи их жертвовали? Не беспокойся. Миллионер Сумов отвалил два рубля да Мотыгин -- три, только и всего. Остальные все мелкота. Иной последний рублишко подписал. А ты этот рубль отдал Захарову, мерзавцу, грабителю, которого повесить мало.
– - Дал маху, что говорить!
– - молвил старшина.
– - Вот почему я не верю, чтоб ты хлопотал о бедняках. Нет, не о них ты хлопочешь, а все о тех же Захаровых, Ситниковых, Живодеровых.
– - Ну, уж это...
– - Погоди, погоди. Во-первых, получить даром сто дерев -- не баранья рожа, но не в этом дело. Захарову надо не сто, а тысячу. Где он их возьмет? Надо купить, а тут он получит их даром. Несчастные мужички, которые теперь с горя голову потеряли и потому развевают грусть-тоску по кабакам, получат по сотне дерев для себя, а повезут к Захарову, Захаров им только за перевозку заплатит. 250 дворов, по сотне -- 25 тысяч дерев, а вывезут втрое больше -- уж это верно, и все Захарову, Ситникову, Смирнову, Живодерову, а беднякам лишь так, кое-что, крохи перепадут. Ты думаешь, я не знаю ваших порядков? Очень хорошо знаю. Пошел бы ты просить да кланяться, да жалкие слова говорить за голытьбу -- как же! Они тебя, может быть, и просили, да ты на них наплевал. Нет, не для них ты пришел сюда. Говори прямо: Захаров да Живодеров послали тебя? Они тебе сказали: ступай, сходи к старому выжиге, что как волк на сене сидит -- ни себе, ни людям, попроси хорошенько, не пожалеет ли голытьбу? Не так ли?
Старшина косил глаза и тяжело дышал.
– - Ну, по совести: просил тебя Захаров?
– - Просить-то просил, скажем, да только что...-- начал было старшина, но Псалтырин не дал ему договорить.
– - Ну вот! Ну вот! Я так и знал!
– - вскричал он торжествующе и затем прибавил тоном глубокой укоризны: -- Эх, вы, люди, люди.
Старшина не пытался более возражать. Наступило продолжительное молчание. Псалтырин, как маятник, ходил из угла в угол. Старшина несколько раз откашливался, как бы сбираясь начать говорить, но ограничивался тем, что встряхивал головой и вздыхал. Голубев точно прирос к месту и бессмысленно хлопал глазами: казалось, он не слыхал ни одного слова и стоял тут только потому, что ему не разрешали уйти.
– - Ну, надо это дело покончить!
– - наконец, проговорил Псалтырин, сморщившись, как от зубной боли.-- Не нравится вам Соболевское урочище, выбирайте другое. Ну вот, например... Ирод, дай карту.
Голубев, как тень, неслышно отделился от стены, подошел к шкафу, достал громадной величины план дачи и развернул его на полу.
– - Ну вот, вся дача перед тобой, как на ладони,-- говорил Псалтырин,-- отводи места, выбирай любое,-- полная тебе воля. Ну, что же ты?
Старшина глядел на план и молчал.