Рассказы и сказки

Перец Ицхок-Лейбуш

Соре рыдает сильнее.

Она вспоминает, что именно тогда, посреди улицы, она лишилась ребенка. Он простудился, заболел и умер.

Умер, как в пустыне… Нечем было и спасать… И он угас, как свечка, остальным деткам на долгие годы… И то сказать, не бегали в синагогу взывать к всевышнему, не ходили на могилы молить души покойников о заступничестве, даже не пошептали от дурного глаза.

Мендл старается утешить ее:

— Полно, Соре, не плачь… не греши…

— Когда же, наконец, бог сжалится над нами?

— Да

имей ты сама жалость к себе, не принимай всего так близко к сердцу! На кого ты стала похожа! Всего прошло десять лет после нашей свадьбы, а посмотри на себя… Посмотришь, так сердце разрывается. А ведь ты была самой красивой девушкой в городе.

— А ты? Помнишь, тебя называли Мендл-силач. Теперь ты согнулся в три погибели, хвораешь… хоть и скрываешь это от меня… Ох, боже мой! Боже мой!

Просыпаются дети.

— Кушать!.. Хлеба!..

— Боже упаси! Да кто же это сегодня ест? — вдруг отзывается Мендл. Дети испуганно вскакивают с постели.

— Сегодня пост, — говорит Мендл угрюмо.

Дети не сразу соображают.

— Пост, какой пост? — спрашивают они сквозь слезы.

И Мендл, опустив глаза, поясняет, что сегодня во время утренней молитвы обронили тору с амвона.

— Поэтому, — говорит он, — объявлен на завтра пост, всем, даже грудным детям.

Дети молчат, и он продолжает:

— Пост такой же важный, как судный день и тише-бъов; начинается он сегодня вечером.

Дети быстро соскакивают с постели и босиком, в рваных рубашонках, начинают кружиться по комнате, весело вскрикивая:

— Поститься! Мы будем поститься!

Мендл заслоняет спиной каганец, чтобы дети не заметили, как мать заливается слезами.

— Тише, тише! — старается он успокоить детей. — В пост нельзя плясать; даст бог, попляшем в симхас-тору.

Дети улеглись.

Забыт голод.

Одна из девочек начинает петь:

На горе высокой…

Дрожь пробегает у Мендла по всему телу.

— Петь также грешно, — говорит он глухим голосом.

Дети понемногу успокаиваются и засыпают, утомленные пляской и пением. Один только старший мальчик еще не спит и спрашивает:

— Папа, когда мне минет тринадцать лет?

— Долго еще до этого, Хаимл, долго — целых четыре года, — дай бог тебе здоровья.

— Тогда ты мне купишь тфилн?

— А то как же?..

— И мешочек для них?

— Разумеется.

— И молитвенник купишь, маленький, с золотым обрезом?

— С божьей помощью… Моли бога, Хаимл.

— Тогда я уж ни в один пост не стану есть.

— Да, да, Хаимл, ни в один пост…

А про себя он прибавляет:

— Боже великий, не знать бы им только таких постов, как сегодня.

Ужасная ночь

1908

Перевод

с еврейского Я. Каценельсон.

Господин Финкельман, этот счастливец, держащий в своих руках всю окрестную торговлю и колеблющий весы рыночного курса, этот неограниченный властелин "кредита", гроза и благодетель купеческого люда, играющий судьбами "фирм" и "домов", — этот обладатель несметных "сокровищ" и нескольких каменных домов в городе Беднове, — господин Финкельман, могучий левиафан бедновских вод, заставляющий трепетать всю копошащуюся вокруг него мелкую рыбешку, внезапно проснулся в полночь.

"И отчего бы это я мог проснуться?" — удивился он.

Правда, в Беднове есть немало людей, бодрствующих по ночам ради спасения своих семей от голода или с вечера и до утра беспокойно ворочающихся на постели, в страхе за завтрашний день, обещающий приход кредитора с судебным приставом для описи или продажи с аукциона… Но господин Финкельман с такими людьми ничего общего не имеет: кредиторы его не пугают, призрак будущего тоже, хоть брось он теперь же все свои дела да сиди сложа руки до последнего издыхания. Отчего же это он проснулся среди ночи?

А ночь такая темная и черная, точно из небесных хлябей пролились на землю чернильные потоки, и кругом такая мертвая, кладбищенская тишина.

"Что бы это со мною вдруг стало?" — не перестает он удивляться.

Он чувствует тяжесть в голове и дрожь во всем теле.

"Уж не болен ли я?" — в ужасе думает он.

Но он всегда отличался крепким здоровьем. Один только раз, еще в детстве, он заболел от испуга, а с тех пор не знал никаких недугов.

"У себя ли я, дома, на своей постели?" — нашло на него вдруг сомнение.

Он пробует ощупать правою рукою стену, но… стены нет! Правая стена перешла налево… Ужасно!

— Ведь вот — подушки; я лежу на них, как всегда, а стена всегда у меня справа… Не сон ли это?

Но это не сон: он владеет всеми своими чувствами. Правда, открытые глаза его ничего не видят, но это потому, что кругом непроглядная тьма; он ничего и не слышит, — но что услышишь в этой мертвой тишине? Он прикусывает зубами нижнюю губу и ощущает легкую боль; он пробует высвободить одну ногу из-под одеяла — нога холодеет… Что же это — стена вдруг перешла справа налево?! Это пугает его.

"Сегодня со мною случилось какое-то несчастье, — я не сомневаюсь в этом… Недаром кружится у меня голова и точно свинцом налита она, недаром я весь дрожу от тайного, неведомого страха".

Сердце не обманет: он чувствует, что где-то глубоко-глубоко в этом сердце таится та причина — то случившееся с ним несчастье; но его память, это черпало, достающее все из душевных глубин, не способна на этот раз к работе и плохо исполняет свою обязанность.

Но это несомненно: с ним случилось несчастье, и он забыл только какое именно.