Рассказы и сказки

Перец Ицхок-Лейбуш

То не "фрейлахс" и не "поминальная" — это вообще не игра! Это какое-то пляшущее безумие, приступ падучей, помилуй бог!

И вот так продолжалось, пока не лопнула струна.

— Браво, Хаим, браво! — кричали киевляне…

Оказали ли они этим услугу душе старого скряги — вряд ли!

Через несколько лет эта мелодия, наверное, через кого-нибудь из киевлян, попала в театр.

Что такое театр? Просвещенные евреи верили, что театр лучше любой душеспасительной книги. Вы, конечно, говорите,

что театр — нечисть, хуже свинины…

У нас же говорят, что все зависит от того, что играют в театре.

Было это уже в Варшаве…

Театр полон — море голов. Начинает играть музыка.

Что она играет?

Какой-то сплошной гул, смятение, столпотворение! Она играет "поминальную" Хаима; но вместо "думки" тут — сумятица: инструменты бегут друг за другом, погоняют друг друга, щелкают.

Гудит, грохочет, свистит… Не гром гремит, не здания рушатся — какая-то неразбериха! Черти ли громыхают на Ледовитом океане, тысячи ли злых духов рвутся из ада? Дрожит театр!

Вдруг врывается бас. Как будто сердится! Негодует! В чем дело? Но нет, притворяется! Чувствуется, что злится не всерьез… И странный свист вдруг, подпрыгивая, проносится через весь оркестр зигзагами молний. И с хохотом заправского шута: "ха-ха-ха! хи-хи-хи!" вслед за басом гонится кларнет. И какие штуки выкидывает кларнет! Назло делает! Так и чувствуется, что назло!

А потом выплывают три-четыре скрипки… И удивительно сладостно играют они, чудовищно-сладостно, как само сладострастье, как сам демон-искуситель, который медом истекает весь.

И вкрадывается игра эта в сердце, растекается елеем по жилам и пьянит, словно старое вино… Пламенем объят театр! Раскрыты рты, глаза сверкают!

И тут только взвивается занавес и появляются "он" и "она": "принц" и "принцесса", и они поют.

Поют они словами, пламенными словами; и будто огненные змеи вылетают у них изо рта. И сам ад горит на их лицах; как черти, скачут они навстречу друг другу. А поцелуи, объятья, — пение и пляска — все быстрее и быстрее, все пламеннее и страстней с каждым мгновеньем!

И уже весь театр в огне — ряды мужчин и женщин, с разгоряченными, потными лицами и дико горящими глазами. Театр захлестнуло. Потоп!

И весь театр поет.

Море жгучей похоти разлилось — ад пылает тут! Бесы пляшут! Ведьмы водят огненный хоровод!..

Но падению нет предела!

Распался еврейский театр. "Принцы" снова стали сапожниками и портными. "Принцессы" снова вернулись к своим печам. А некоторые театральные мелодии докатились до шарманок…

Нашу мелодию уже почти не узнать!

На дворе разостлан вытертый коврик… Двое мужчин в телесного цвета трико вместе с бледной, изможденной девочкой, где-то ими украденной, показывают фокусы.

Один

держит лестницу в зубах. Стрелой взлетает девочка на самую верхнюю ступеньку и спрыгивает оттуда на плечо другому. Первый тем временем дает ей тумака; она перевертывается в воздухе несколько раз и, как вкопанная, останавливается перед публикой с протянутой рукой; она просит милостыню.

Это тоже театр, но театр для "простонародья" — для слуг и служанок…

Игра идет под открытым небом, она и стоит дешево. Билетов не покупают, а бросают гроши и копейки. А она это так поразительно ловко проделывает, эта худенькая девочка! Крупные капли пота катятся по ее размалеванному личику; в запавших глазах мука, но этого толпа не видит. Она дышит тяжело — этого толпа не слышит. Толпа видит лишь ловкие фокусы, она слышит лишь приятную музыку шарманки…

А душа в худом тельце бедной украденной девочки и бедная песенка в сиплой шарманке — обе стонут, трепещут, — обе молят о лучшей доле…

Однако было суждено, чтобы песня "бедной невесты" Педоцура получила "исправление". Пробираясь от дома к дому, скитаясь из одного города в другой, фокусники таскали с собой бедную девочку до той поры, пока она, наконец, не про вас будь сказано, заболела…

Случилось это в Радзивилове, у самой границы. Там, под забором, они и бросили бедное дитя, сами же перебрались через границу. Ищи ветра в поле! Полуголая, с багровыми синяками от побоев, металась она в жару.

Жалостливые люди подобрали ее и отнесли в богадельню…

Переболела девочка тифом и вышла из больницы слепой.

А сейчас это бедное дитя побирается. Из дома в дом, от двери к двери плетется она и просит милостыню.

Она почти не говорит… Она не умеет просить словами… Она остановится где-нибудь и ждет. Не заметит никто — запоет песенку, чтобы услышали… А песенка эта — из шарманки…

И о чем же поет теперь эта песенка?

О милосердии молит она, о сострадании к несчастному ребенку:

"Злые люди похитили меня у доброго отца, у ласковой матери, из теплого, сытого дома!

Лишили меня всего! Использовали и выбросили, точно скорлупу съеденного ореха!

Милосердия для бедного, несчастного ребенка!"

И еще жалуется песня:

"Холодно, а я раздета! И голодна я! И негде голову мне приклонить!.. К тому же я и слепа!.."

Так молила и плакала песня, — и эго было первой ступенью ее на пути к "исправлению": она толкала людей на милосердные дела…

Жил в Радзивилове ученый евреи. Хоть и не был он "миснагидом" — никогда против хасидов не вытупал, — но просто не удосужился как-то съездить к цадику… Не расставался с талмудом.