Рассказы и сказки
Шрифт:
В руке у нее большой серебряный поднос.
Вслед за женщиной шагают музыканты, они играют, а женщина приплясывает. Часто она, остановившись, пускается в пляс перед каким-нибудь домом или магазином. Со всех сторон на музыку собирается народ; двери и окна забиты — голов, голов тут!..
Музыка играет, женщина пляшет, разноцветные ленты развеваются по ветру. Поднос блестит, сверкает… Народ кричит: "Счастливой доли!" — и бросает монеты; приплясывая, женщина на лету подхватывает монеты, — монеты в такт ей позвякивают
Что такое? Да обычное дело: Бердичев — еврейский город, и обычаи у него еврейские. Так уж тут обычно собирают пожертвования для бедной невесты!
Хаим знал про этот обычай. Он знал, что женщины измышляют танцы, а Педоцур каждый раз составляет новый мотив. Это уж считалось его лептой в этом благочестивом деле. Придут к нему, расскажут про невесту, про ее семью, про жениха, про нужду их… Он выслушает молча, с закрытыми глазами, иногда даже закроет лицо руками, и, когда кончат и наступит тишина, — Педоцур уже начнет тихонько что-то мурлыкать про себя…
Обо всем этом Хаим знал, — иначе чего бы он стоял, разинув рот и развесив уши?..
Подобный "фрейлахс" он еще никогда не слыхал! Тут и смех и плач вместе. Чувствуется и горе и радость, сердечная боль и счастье. Все смешалось, слилось воедино… Настоящая свадьба сироты!..
Вдруг он как подскочит! Да, он нашел то, что ему нужно…
На обратном пути из Бердичева возница его набрал пассажиров. Хаим не возражал. И пассажиры, — видно, как раз понимающие толк в музыке, — рассказывали потом, что как только въехали в лес, Хаим запел.
Пел он "фрейлахс" Педоцура. Но выходило у него нечто совершенно иное. Пожелание "счастливой доли" бедной невесте перевоплотилось в настоящий поминальный мотив…
И посреди тихого шума деревьев поплыла тихая грустная мелодия…
Мелодии этой, казалось, вторит многоголосый, тихий хор певцов: то шумели в лесу деревья…
Тихо и жалостливо плакалась мелодия: молила о милосердии, будто больной молит о даровании ему жизни…
Затем мелодия начинала вздыхать, умолять отрывистыми вскриками; чувствовалось, будто кто-то бьет себя в грудь, поминая грехи свои… Не судный ли это день? Не исповедуется ли кто на смертном ложе?
Но все громче и в то же время надломленней становится голос. И все чаще и чаще обрывается он, будто в слезах захлебывается, будто в страданиях надрывается. Потом — несколько глубоких вздохов, резких восклицаний: одно… другое и вдруг окончательно обрывается. Тихо: кто-то скончался.:.
Мелодия снова пробуждается и переходит в горькое жгучее рыдание. И крики несутся, обгоняют друг друга, переплетаются… раздается душераздирающий крик, вопль, словно тут хоронят кого-то…
И тогда на поверхность выплывает тоненький, чисто детский голосок. Он жалок, дрожащ и испуган.
Заупокойную произносит дитя…
Затем
Люди чуть не растаяли от восторга:
— Что это? — спрашивают.
— "Поминальная", — отвечает Хаим, — "поминальная" сироты Кацнера.
— Для такого не стоило, пожалуй… — говорят они, — жалко мелодии. Но прославитесь вы, реб Хаим, на весь мир, — киевская публика умрет на месте!..
Но киевская публика "не умерла на месте".
У Кацнеров уже была не настоящая еврейская свадьба… И "поминальная" оказалась неподходящей для этой публики.
Киевлянам вовсе хочется с дамочками потанцовать. К чему тут "думка"? Зачем разные там душеспасительные штучки?
И вообще — по ком эта "поминальная"? По старому скопидому?
Живи этот старый скряга, — невеста и половины приданого не получила бы, да и свадьба имела бы совсем иной вид! Если б он сейчас из гроба встал да посмотрел на это белое атласное платье с кружевами, на фату; если б он увидел эти вина, торты, всевозможные рыбные и мясные блюда, под которыми столы ломятся, — он, наверное, умер бы еще раз — и, уж конечно, не так легко, как прежде!
И кому вообще нужна вся эта "церемония" с оплакиванием невесты? Глупые старые обычаи!..
— Живее! — кричит киевская публика.
Бедный Хаим! Он остановил капеллу. С бьющимся сердцем водит он смычком по струнам. Уж публика, которая попроще, помаргивает, кое у кого уже и слезы на глазах. Но тут один из киевлян как закричит вдруг:
— Что это здесь, свадьба или похороны?
А когда Хаим, делая вид, что не слышит, все же продолжал игру, киевлянин принялся свистеть.
А свистел он очень даже неплохо. Он уж и мелодию уловил и насвистывает ее, как надо. И чем дальше, свист его убыстряется, делается все более наглым, более диким. И все это, не отступая от мелодии…
Капелла умолкла. И слышно лишь, как идет борьба между благонравной скрипкой и разнузданным свистом.
И свист одолевает, нагоняет смычок. Скрипка уж не плачет, она вздохнула раз-другой и принялась смеяться.
Внезапно Хаим оборвал игру. Со стиснутыми зубами перескочил он на другую струну; игра его еще неистовей.
Нет, он обгонит этот свист!
То была уж не игра! Скрипка выбрасывала из себя какие-то бессвязные выкрики, какие-то чудовищные вопли…
И они мечутся, кружатся, как в вихре, эти вопли. Кажется, уже все вокруг пляшет: дом, капелла, гости, невеста на стуле и сам Хаим со своей скрипкой…