Рассказы о любви
Шрифт:
Когда он подъехал к трактиру, слуга Ледюк встретил его с откровенной ухмылкой.
— Чего смеешься?
— Да просто радуюсь, что вы уже нашли в этом чужом городе повод целых два дня провести вне дома.
— Глупости. Ступай и скажи хозяину, что я останусь здесь на две недели и что мне нужен на это время экипаж и хороший лакей.
Хозяин явился сам и порекомендовал слугу, за честность которого он был готов поручиться. Он также нанял открытый экипаж, потому что других в это время не было.
На следующий день Казанова доставил письма господам
Концерт ему совсем не понравился. В особенности его раздражение вызвало то удручающее обстоятельство, что мужчины и женщины сидели раздельно, в разных частях зала. Его острый глаз приметил среди дам несколько красавиц, и он не понимал, почему нравы запрещают ему за ними поухаживать. После концерта он был представлен супругам и дочерям господ, и госпожу Песталоцци Казанова отметил как чрезвычайно миловидную и любезную даму. Однако удержался от всякой легкомысленной галантности.
Хотя такая сдержанность далась Казанове не без труда, он остался доволен собой. В письмах аббата он был представлен новым друзьям как человек, вступивший на путь покаяния, и было заметно, что с ним обходились с почти благоговейным вниманием, хотя его окружали в основном протестанты. Это внимание пришлось ему по нраву и отчасти заменило те удовольствия, каковыми пожертвовал он ради серьезности облика.
И эта серьезность удалась ему так, что вскоре даже на улице с ним стали здороваться с каким-то особым почтением. Атмосфера аскезы и святости витала вокруг этого удивительного человека, репутация которого была столь же переменчива, как и его жизнь.
И все-таки он не мог отказать себе в том, чтобы перед уходом из мирской жизни не написать герцогу Вюртембергскому бесстыдно откровенное письмо. Об этом не знал никто. Как не знал никто и того, что порой под покровом темноты он навещал дом, в котором не обитали монахи и не звучали псалмы.
IV
Утренние часы благочестивый приезжий посвящал изучению немецкого языка. Он подобрал на улице какого-то бедолагу, генуэзца по имени Джустиниани. И тот сидел теперь каждое утро у Казановы и обучал его немецкому, получая каждый раз в качестве гонорара шесть франков.
Этот сбившийся с пути человек, которому его богатый ученик был, между прочим, обязан адресом того самого дома, развлекал благодетеля главным образом тем, что костерил и поносил монашество и монастырскую жизнь на все лады. Он не знал, что его ученик собрался стать бенедиктинцем, в противном случае, несомненно, был бы поосмотрительнее. Но Казанова не обижался. Генуэзец сам когда-то был капуцином и расстался с монашеским одеянием. Теперь же вновь обращенный находил удовольствие в том, что вызывал беднягу на излияние своей неприязни к монастырям.
— Но ведь среди монахов попадаются
— Не говорите так! Нет их, ни одного! Все без исключения — бездельники и лежебоки.
Ученик слушал со смехом и предвкушал мгновение, когда сразит злопыхателя известием о предстоящем своем пострижении.
И все же эта тихая жизнь стала навевать на него скуку, и он с нетерпением считал дни, оставшиеся до появления аббата. Потом, когда он окажется в монастырской тиши и предастся штудиям, скука и недовольство, конечно же, покинут его. Он замыслил перевести Гомера, написать пьесу и историю Венеции и даже приобрел, чтобы с чего-то начать, толстую пачку хорошей писчей бумаги.
И так время шло для него медленно и безрадостно, но оно все же шло, и утром 23 апреля он со вздохом облегчения обнаружил, что это будет последний день его нетерпения, потому что на следующий день ожидалось прибытие аббата.
Казанова заперся и еще раз проверил свои мирские и духовные дела, приготовил вещи к отъезду и радовался, что наконец-то приблизилось начало новой, умиротворенной жизни. В том, что его примут в обитель Пресвятой Девы Марии, он не сомневался, поскольку был готов в случае необходимости удвоить обещанный капитал. Что значили в этом случае лишние десять тысяч франков?
Около шести часов вечера, когда в комнате постепенно начало смеркаться, Казанова подошел кокну и выглянул на улицу. Ему были хорошо видны площадь перед гостиницей и мост через Лиммат.
Как раз в это время подъехала карета и остановилась у гостиницы. Казанова с любопытством стал наблюдать. Кельнер выскочил навстречу и распахнул дверцу. Из кареты вышла закутанная в накидку пожилая дама, за ней еще и еще одна, все серьезные как матроны, немного чопорного вида дамы.
«Что же их сюда привело?» — подумал Казанова, стоя у окна.
Однако его ожидал изящный сюрприз. Из кареты вышла четвертая дама, высокая, со стройной фигурой, в костюме, какие носили тогда часто, называемом амазонкой. Из-под кокетливой шляпки голубого шелка с серебряной кистью выглядывали черные волосы.
Казанова привстал на цыпочки и, изогнувшись, посмотрел вниз. Ему удалось разглядеть лицо, молодое, красивое лицо брюнетки с черными глазами под гордыми густыми бровями. Она случайно подняла голову и, заметив в окне наблюдателя и уловив направленный на нее взгляд, тот самый взгляд Казановы, всего лишь мгновение с интересом смотрела на него — всего лишь мгновение.
Затем она вместе со всеми вошла в гостиницу. Казанова бросился в прихожую, откуда через стеклянную дверь мог наблюдать за коридором. Все четыре — красавица шла последней — и в самом деле поднялись по лестнице в сопровождении хозяина и проследовали мимо его двери. Брюнетка, внезапно обнаружившая пристальный взгляд того же мужчины, который только что смотрел на нее из окна, тихо вскрикнула, однако тут же взяла себя в руки и, посмеиваясь, поспешила за остальными.
— Амазонка, моя амазонка! — принялся напевать Казанова.