Рассказы. И все-таки интересная это штука – жизнь…
Шрифт:
Освободили опять без объяснений и без штрафа. Вернули документы и вещи, кроме бутылки.
– Э-э, мужики, а бутылку-то?.. Это… литр почти… юбилей, тут…
Но перед ним была пустая, ровная стена с глазами. Витек махнул рукой и вышел.
– Козлы, зажали, суки. Сейчас, видать, выпьют. Справились, думают, – не на того напали: не знают, с кем связались. Меняем тактику.
Витек опять завернул в магазин и купил такую же бутылку водки. Положил ее в сумку и направился к полицейскому кордону с другой стороны. «Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики!»
Внутренне собрался, надел
К женщинам Витек был почти равнодушен – ему с ними было скучновато и тратить время на них было жаль. Но те, что иногда появлялись рядом с ним, – все были отчаянные красавицы.
«Изабель: насквозь вся своя, умна к тому же – настоящий друг. Как хорошо, что цветочки догадался прихватить», – и Витек поправил одну выбивающуюся из общего строя хризантемку.
На третьем этаже дверь открыла какая-то рыжая. Она стояла у раскрытой двери и улыбалась. Витек стал соображать, что залез этажом выше, а девица эта попадалась ему пару раз на лестнице.
– А у меня вот – день рождения сегодня.
– Заходи…
Изабель – не Изабель – какая разница. Оказалась она Моник.
Витек с грохотом поставил на стол бутыль и вот тут-то почувствовал, что праздник начинается и уже никто не может этому помешать.
Проснулся он поздно. Моник уже не было. С трудом оторвал голову от подушки. Вчерашняя бутылка была пуста, зато в постели образовалась солидная лужа.
Новый день начался.
4. Лихие люди
Деревня наша красивая. Ни у кого нет таких прудов, каскадом падающих между деревенских улиц, окруженных шарами серебряных ив.
Дуб у нас есть, стоит на краю деревни. Ростом он, правда, не особо выдался, чуть побольше яблони, но в основании так ноздреват и закручен, видать сразу – не меньше тыщи лет.
Долгожители тоже… Дед Степан такой был, с бородой. Спросишь его: «Годов тебе сколько?» (да и глухой как пень, пока ему докричишься, уж и сам забыл, что спросить хотел…). А он потрясет бородой: «Да разве ж, – скажет, – я помню, давно живу…»
Древний, в общем, как дуб.
Грибов в лесу было пропасть, видимо-невидимо, пока лес не извели. Идешь так по лесной тропинке, впереди брат, допустим, он налево-направо так грибам и кланяется каждый шаг. А ты за ним следом, и для тебя их столько же: на ходу растут.
Отец мой такое фото сделал – натюрморт постановочный. В саду на скамейке, в ряд, как матрешки, стоят грибки беленькие. Крайний – клопик пузатый, затем побольше, крупнее, крупнее и так дальше, с десяток. Завершает строй великан. А во главе отряда, генералом – бутылка «Московской». Генерал, как положено, ростом чуть меньше великана, но толщиной одинаковы.
Наблюдался еще счастливый народ. Был один такой – вот уж воистину счастливый… Одноглазый (другой был стеклянный), но счастью его это не препятствовало, роста невеликого, но крепышом смотрелся. Глаз его единственный вечно горит пионерским задором. К нему заворачивали симпатичные барышни, с ним дружили пацаны. Семьей обзавестись он не сподобился, но по окрестным деревням подрастали его отпрыски.
Со временем он перебрался в Москву. Кем он там был представлен – неизвестно, но духу вольному урона это не нанесло. Теперь уж
Изба его стояла на курьих ногах, крыша уж заглядывала во внутренние покои, ступеньки, поднимавшиеся на крыльцо, ходили, как побитые цингой зубы. Сад, единственный в деревне, вопреки обычаям, был без всякой изгороди, доступный всем ветрам. День он мог просидеть за удочкой с пацанами, выудив пяток карасьих мальков («Мы ловим из спортивного интереса», – то и дело кидались пацаны его выражением, ставшим у них модным), вечером доставал свой аккордеон, выходил на крыльцо, окруженный теми же пацанами, выводил последние модные мелодии.
Неудивительно, что при таком хозяйствовании клюнул его красный петух и изба его выгорела дотла. Он не стал долго печалиться – на то он и счастливый человек, а поставил в саду шалаш, на манер индейских вигвамов: три длинные палки, связанные наверху узлом, закидал их соломой; от ближайшего столба протянул электричество, смастерил топчан, поставил телевизор и зажил лучше прежнего.
Зачем счастливому человеку дом, если он и так счастлив.
Много еще можно назвать прелестей нашей деревни, но самым примечательным, пожалуй, будет то, скажут жители окрестных деревень, что живали тут лихие люди.
Затеяли раз чистить колодец. Ну понятно, мы, пацаны, тут как тут; как можно пропустить такое дело. Это ж тебе не кузов машины вычистить, тут человек в преисподнюю спускается. Обвязанный веревками лезет в ледяной мрак, куда никогда не заглядывало солнце, и если есть там что живое, то уж точно таинственное.
Итак, один стоит на дне (а вода уж выкачана, как – не помню, да это и не важно, момент не интересный), другой сверху опускает ему ведро и затем, тяжелое, наполненное илом, тянет вверх. Таким образом должны они пробиться к ключу, затянутому илом. Ил, черно-синий, вываленный на залитую солнцем веселую кудрявую травку, так и дышит преисподней. В очередной порции черной ледяной жижи из ведра вывалился… кажется, это называется наган, с барабаном такой. Ну мы, пацаны, конечно, в восторге. Верхний мужик обтер «предмет» об траву, повертел в руках, заглянул в забитый грязью ствол, сказал:
– Да, кому-то он помешал… – и сунул себе в карман.
Лёсик
Маленький Лёник не выговаривал свое имя, и получалось у него – Лёсик. Так и все стали звать его, умиляясь смешным выговором белоголового мальчика, – Лёсиком. Повзрослев, подрос он немного, так и остался недоростком. Нормальная в общем-то голова несоразмерно, казалось, велика была для его росточка и уж совсем не вязалась с детским размером ноги.
В начале семидесятых в электричке, подъезжая уже к своей деревне, обратил внимание на человека, сидящего поодаль. Никогда не видавши его раньше, я сразу вдруг понял – кто он. Казалось бы, мало ли по поездам людей с подобной внешностью: густой короткий ежик пшеничных волос (никаких признаков седины – чистое пшеничное поле), хищный ястребиный нос. Но вот взгляд!..