Рассказы
Шрифт:
Доводы Ногайцева были смешны, и Котофей лишь пренебрежительно рукой махнул.
– В банк деньги сдаются. Понимаешь, банк. Сопри попробуй. Банк.
Банк Жору отрезвил. К банку он относился уважительно. И потому сдаться не сдался, но вроде притих, обдумывая. Притих, жевал, иногда слово-другое ронял, вроде сам себя убеждая:
– Може, он в начальство хотел вылезть? Отдам, скажет, тыщу, а меня потом поставят...
– Кем, кем его поставят?..
– Брось, дядя Жора...
– тут же накинулся на него молодняк.
–
– шепотом проговорил он.
– Упер он эти денежки.
Ребята рты разинули.
– Точно, упер. Тыщ десять где-нибудь свистнул, втихаря. А может, и человека убил. Скорее всего. Охранника какого-нибудь или кассира. А теперь, чтобы оправдаться, и сунул эту тыщу. Девять себе, а тыщу - отдал. Нате, мол. И в газетке про меня напишите. Вроде чтоб на него не думали. Вот как раньше, до революции. Воруют, воруют, а потом церкви ставят. Вроде перед богом оправдываются. А сейчас бога нет, так за мир.
Ребята опомнились и в минуту Жору раздолбали. И с церквей его, и с воровством - все это смех один был, глупые выдумки.
И Жора Ногайцев смолк, сдался.
Зато разговорился Саня. Он горячо убеждал и убеждал:
– Понимаешь, дядя Жора, сознательность. У тебя вот есть деньги, и может, даже лишние. А кому-то они очень нужны. Может, с голоду человек помирает. Есть такие в других странах. А этот человек - сознательный. Он взял и отдал. Да тысяча - это еще мало. Вот доктор был такой, Швейцер, - может, слыхал?
– он в Африке работал.
Жора об этом докторе не слыхал.
– Так этот доктор сначала музыкантом был. Большие деньги заколачивал. А потом бросил все и сказал: буду бесплатно негров лечить. На свои, кровные больницу построил и лечил. И лекарства на свои деньги покупал. Всю жизнь, пока не помер. А у нас был революционер, Дмитрий Лизогуб. У него миллион был, миллион рублей. А он для себя - ни копейки. Миллион, понимаешь, дядя Жора?
– Новыми?
– Какими новыми, это до революции. Старыми. Но те старые, они в десять раз твоих новых... Там за рубль корову можно купить. У него - миллион, а он себе ни копейки. Все для революции. В драных штанах ходил, и без пальто. А к деньгам не прикасался. Миллион. Можно было пожить?
– Да, можно...
– со вздохом подтвердил Котофей.
А Жора смолчал. Миллион - это было немыслимо много. Больше о тысяче думалось. Там дело понятное. У Жоры у самого тысяча на сберкнижке лежала. И взять их вот так, свои, горбом заработанные, своими руками выбросить. Ну, пусть не выбросить, а чужим людям отдать. И даже не таким чужим, какие вот здесь, рядом сидят, а вовсе не известным, каких, может, и нет.
Жора и так, и эдак прикидывал, снова газетку взял, перечитал ее и долго глядел на улыбчивого парня. Долго глядел, но остался при своем твердом мнении.
– Брехни все это, - решительно отрезал он и, жадно выглохтав компот из бутылки, начал
На него набросились. Особенно Котофей усердствовал:
– Да ты же кулак, кулак... У тебя снега зимой не выпросишь. Вы же дундуковские кулугуры. Разве ты можешь понять: человек... для людей...
Много и довольно долго Жоре внушали. Внушали, внушали, и он, наконец, не выдержал. Он достал из кармана спецовки большой, свернутый пополам рабочий блокнот, ручку вынул и сунул под нос Котофею:
– На, пиши.
– Чего писать?
– не понял Котофей.
– А то...
– Жора хоть и спокоен был на вид, но допекли его.
– Пиши заявление. Скоро получка, вот ты и пиши: пусть вычтут у тебя из получки десять рублей в фонд мира. Пиши. А я сейчас эту бумагу в бухгалтерию отнесу.
– Ты чего?
– опешил Котофей.
– Да того... Вот возьми и напиши. И я тогда точно куркуль и дундук. На, пиши, - совал он блокнот.
Котофей растерялся. Он на Саню поглядел, потом спросил:
– Ты это всерьез, дядя Жора?
– Не знаю, - пожал плечами Ногайцев.
Котофей чувствовал, что дядя Жора не шутит. И потянулась рука к блокноту, потянулась, но вовремя замерла.
– Сорок рублей аванса...
– вслух, с насмешкою начал считать Котофей. Заработаем в этом месяце по сотне, не больше. Вычесть аванс, налоги, взносы. Это рублей сорок останется. Сане я пятерку должен. Ефиму - трояк. Катьке пятерку. Да трояк надо пропить. Остается два червонца, матери на харчи. А червонец отдай - и домой нечего нести. Так что подождем,- закончил он.
– Вот накопим тыщу, и тогда уж - кучей. Чтоб про нас в газету. Правильно, Саня?
– Правильно!
– поддержал друга Саня.
– Чего мелочиться!
– Ну, на пятерку, - попросил Жора.
– Или на трояк напиши.
– Может, еще на рубль?
– усмехнулся Котофей.
– Ну, и на рубль. Тоже деньги. Старыми - десятка.
– Брось, дядя Жора. С рублем обсмеют. Тыща - другое дело. Сразу прославился человек. А с рублем... Да и с червонцем нашим занюханным...
Жора Ногайцев все понял, блокнот и ручку убрал. Он никого не упрекнул, не обиделся. Он с самого начала знал, что все это брехня.
Отобедали. Молодежь в тени разлеглась, о чем-то своем беседуя. А Жору какой-то червячок точил и точил изнутри. Неспокойно на душе было, полезли всякие мысли.
Мятую газету со статьей и портретом уже выбросили. Но Жора не поленился, нашел ее. Он присел на кнехт, разгладил газету на коленке и стал глядеть на портрет улыбчивого парня. Котофей с Саней заметили, переглянулись, подошли к бригадиру.
– Проверяешь?
– спросил Котофей.
Жора вздохнул, головой покачал.
– Нет... Я, ребята, тетку Дуню вспомнил. Тетка Дуня у нас жила по соседству, давно еще, сразу после войны. Она мне майские штаны сшила из своего материала. И отдала, носи, говорит. Без денег. Вроде подарка.