Рассказы
Шрифт:
– Ты что, хочешь повторить? – вдруг спросила она, приподняв край укрывающей их простыни и заглядывая под нее.
– Обязательно!
– Тогда уж доставь мне удовольствие еще раз. Ты ведь можешь?
– Конечно, могу! Что ты желаешь?
– Давай повторим это с моим стихом.
– Без проблем! Какой стих?
– Ты его, наверное, не знаешь, его у нас в школе заставляют учить. Но я могу сама его читать, а ты слушай и не торопись. Конечно, было бы замечательно, если бы ты его знал, это был бы супер!
– Хорошо, хорошо! Какой же это все-таки стих?
– Puisque mai tout en fleurs… - тоненько завыла Адель.
– Dans les pres nous reclame…- подхватил Вова. (**)
–
– Сколько же тебе было?
– Не помню, двенадцать или тринадцать, кажется…
Она по-кошачьи прильнула к нему, закрепила его боевое состояние, заняла позицию, и он, словно помесь маятника с метрономом приступил к нарезанию строф на короткие равные строчки, заталкивая их в нее одну за другой. И вот уже май, и цветы, и простор обступили их, и лунный свет закачался на сонных волнах, и тени прелестных крон заскользили по их вдохновенной ламбаде, и леса и поля раздвинулись до широты горизонта, откуда небесный свод взвивался к звездам, и стыдливые звезды падали на землю головой вниз, и солнце, тень, облака, зелень, небо с волной, и сиянье, и блеск всей природы распустились махровым цветком красоты и любви!
Он кончил один стих, не теряя ритма, перешел к другому, затем к третьему. Перед его глазами трепетала узкая долина ее спины. Она то выгибалась холмом, разделенная надвое мелеющим ручейком позвоночника, то прогибалась от полноводья, и тогда лопатки буграми рвались из нее, словно там пытались прорасти два ангельских крыла; то закручивалась в сторону сломанной в локте руки, то вздымалась к нему, пытаясь выпрямиться, чтобы неистово запрокинутой рукой, как плетью обвить его за шею. Вдохновенный солист - тромбон его желания - трудился сосредоточенно, строго следуя размеру (ибо синкопы при таком подходе неуместны), чувствуя, как каждое погружение выдавливает из поэтической плоти малую каплю любовного яда, падающего сладкой отравой в рифмованную форму, чтобы, переполнив ее, разбежаться по жилам, вызвав конвульсии упоения и краткую потерю памяти. Обнаженный туземец, проникший в зачарованный сад, он достиг, наконец, самых отдаленных его уголков и испытал вместе с ней небывалое доселе состояние поэтического, так сказать, оргазма.
«Если все обойдется – ей-богу, женюсь на француженке!» - думал он, отдуваясь и потея рядом с ней. Притаившаяся в голове боль в тот момент была того же мнения.
– Оставайся на ночь, - предложил он, когда она повернула к нему влажное лицо.
– Хочешь?
– Хочу, - ответила она и подставила губы.
– Ты очень милый.
Утром он протянул ей 500 евро, она взяла.
– Достаточно? – спросил он.
– Вполне, - ответила она напряженным, как ему показалось, голосом.
– Ты не дашь мне свой телефон? – спросил он.
– Конечно. Звони, - и написала номер на салфетке.
На прощанье он хотел поцеловать ее в губы, но она подставила щеку.
– Salut!
– Salut.
Она ушла, и он ощутил сокрушительное одиночество. Как же так, ведь она только что была здесь две, нет, уже пять минут назад, она даже не успела далеко уйти, хотя, конечно, могла взять такси. Он обвел номер глазами. Вот постель, чьи алебастровые складки, как посмертная маска, хранят остывшие черты их ночной страсти. Вот чашка, из которой она пила свой утренний кофе - в нем остались шоколадные потеки и следы
Сейчас придет femme de m'enage и сотрет все ее следы, уничтожит, выбросит, унесет с собой. Следы его милой проститутки…
Он собирался позвонить ей после обеда и договориться о встрече, но к тому времени совсем раскис – таблетки не помогали, в парижских же аптеках ему сочувствовали, но без рецепта сильнодействующее не отпускали. Промучившись до утра, он улетел домой первым же рейсом, на который смог достать билет.
В Питере вслед черемухе цвела сирень, и пахло корюшкой.
Через неделю ему сделали операцию, и три дня он чувствовал себя сносно, но потом внезапно впал в кому и через сутки скончался. На его старинном бюро французской работы, под стеклом, на самом видном месте друзья обнаружили салфетку, белую и легкую, словно засохшая ладонь черемухи, где в центре аккуратными, кокетливо откинувшимися назад черными цифрами был записан, судя по всему, номер телефона. Ниже чья-то рука синими, бессильно падающими в завтрашний день буквами, добавила: «Адель».
Перейти Невский
…Я был уже на середине пешеходного перехода, когда мои глаза, опередив меня шагов на пять, встретили там чужой взгляд.
Взгляд определенно предназначался мне и принадлежал выразительной незнакомке под тридцать. Взирая на меня с подчеркнутым интересом, она неторопливо следовала встречным мне курсом. Шаг мой невольно дрогнул, и я споткнулся: моя застигнутая врасплох неисправимо мечтательная часть застыла на месте, в то время как сам я продолжал двигаться навстречу взгляду. Секунда – и мы разминулись. Еще секунда – и девушка оказалась за моей спиной, с каждым шагом увеличивая расстояние между собой и моим смущением. Взгляд ее был мне странно знаком, сама девушка – нет, нет и нет.
Пешеходный переход Невского проспекта - не самое удобное место для знакомства. К тому же я был не в том возрасте, чтобы ради женских глаз неясного значения кинуться за их обладательницей, комкая текущие планы и ломая давно намеченную линию жизни. И я, подавив желание обернуться и пользуясь зеленым светом, как белым флагом, поторопился покинуть поле боя смешанных чувств, унося с собой в качестве трофея схваченный на лету необъяснимо пристальный взгляд.
Надо знать Невский и его круглосуточно-лихорадочное состояние, чтобы спокойно относиться к тому, что всё беспричинно хорошее и замечательно плохое может случиться именно здесь.
«Высокие помыслы, ручная работа, муравьиный труд» - скажут про него одни.
«Слишком много пота замешено в растворе, скрепляющем его камни. Слишком много высокомерия растворено в его облике» – скажут другие.
«Если он до сих пор не провалился в болота – значит, сам черт заинтересован в его существовании» - добавят третьи.
И пока люди спорят, проспект, как прожженный зазывала, искушает падкие сердца балаганом красок и воздушными шариками обещаний. Его вкрадчивые витрины формулируют желания, предлагая их тут же осуществить, а псевдодоступность его публичных мест создает иллюзию равноправия. Бурный поток звуков, несущийся по нему, как по ущелью, наполняет пространство возбуждающей вибрацией, порождая дрожь любопытства и сходные устремления. Не удивительно, что сюда идут, как на праздник. Не мудрено, что сюда спешат, как за дозой.