Рассказы
Шрифт:
– Наверное, ошибка какая-то! Мы не заказывали! – ответил мужской голос.
– Никак нет, ваши друзья прислали! – врал я, испытывая страх, что мне не откроют.
За дверью возникло молчание, затем ключ повернулся, дверь открылась. На пороге стоял наскоро одетый мужчина средних лет.
– Какие еще друзья… - начал он, но в следующую секунду я резко толкнул его в жирную грудь и шагнул в номер.
На мятой постели в белой ночной рубашке, прикрывшись по пояс простынею, сидела Лиза. Ее глаза при виде меня сделались огромными, она побледнела и прошептала:
– Петенька…
Не
Как долго я так стоял - не знаю, но, наконец, пришел в себя и огляделся. Пороховой дым тянулся в сторону приоткрытого окна, в ушах звенело, шрам на голове сходил с ума. Я вышел из номера и, плохо соображая, направился к выходу. Видимо, я так и нес револьвер в руке, потому что встречные шарахались или замирали, прижавшись к стене и закрывая лицо руками. Я был уже близок к выходу, когда сверху отчаянно завопили:
– Полиция! Убил! Женщину убил! Держите его!
Все сразу заговорили, закричали. На меня набросились, отобрали револьвер, скрутили руки и кинули на стул. Я не сопротивлялся.
Потом вокруг собралась толпа, и я сидел, опустив голову. В какой-то момент я случайно поднял глаза и, как в тумане увидел в нескольких шагах от себя возбужденных людей, которые громко разговаривали и показывали на меня пальцами. Взор мой прояснился, когда в переднем ряду я увидел молодую женщину лет 20-25-ти в шляпке с поднятой вуалью. Она стояла неподвижно, сжимая в руках сумочку и направив на меня торжествующий взгляд черных глаз. Я попытался что-то сказать, но у меня ничего не вышло.
Потом, уже значительно позже, я пытался вспомнить, где и когда я видел этот взгляд раньше, но так и не вспомнил, пока однажды, уже на каторге, меня внезапно не озарило:
«Да ведь на Невском же! Конечно, там! Определенно там…»
…Ранним летом одна тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, когда петербургский свет еще не разъехался по летним загородным домам, я прогуливался по Невскому проспекту с моим старинным приятелем Сергеем Мещерским.
Невский от Адмиралтейства до Садовой пестрел нарядами и мундирами. Тут же были няньки с детьми, лакеи с собаками, гарцующие под седоками лошади и подпрыгивающие на камнях мостовой кареты. Несмотря на бесславный мир, который нас заставили подписать в Париже, наград на столичных мундирах прибавилось значительно.
Только недавно улеглась суматоха, вызванная окончанием Крымской кампании, и я, испросив разрешение, приехал с Кавказа в Петербург, чтобы хлопотать за свое дальнейшее положение. Здесь я обратился к Мещерскому, который связями своими в военном ведомстве мог оказать мне неоценимое содействие.
Я уже успел изложить ему суть моих притязаний, которые заключались в попытке устройства по кавалерийской части при военном ведомстве, и теперь старался подкрепить их основательность всевозможными доводами:
–
– Ты прав, Петр Аркадьевич. Не думай, что стыдно тебе одному. Таких людей у нас много, и все мы с превеликой надеждой уповаем на императора Александра Николаевича, который, по слухам, настроен весьма решительно изменить многое у нас.
– Дай-то бог! Потому и прошу твоего содействия оказаться мне здесь, чтобы тем самым принести посильную пользу родному Отечеству. Опыт мой, мой чин и рвение, думаю, достаточны, чтобы ими воспользовались достойные люди для производства необходимых перемен в организации кавалерийского дела. Ты знаешь, я составил записку с моим мнением о тех положениях, которые следовало бы ввести, чтобы возвысить кавалерию до европейской высоты. Возможно, ты захочешь ознакомиться…
– Непременно, Петр Аркадьевич, непременно, почту за честь! И будь уверен – буду рекомендовать тебя с самой лучшей стороны! Ну, а теперь, расскажи мне, друг мой, что у тебя на семейном поприще!
– Ах, Сергей Александрович, голубчик! Наступил ты мне на самую мозоль! Нет у меня семьи.
– Ну, а избранница имеется?
– Нет и избранницы.
– То-то я вижу, что ты серьезно-грустный вид носишь!
– Ты прав, из-за этого у меня часто бывает грустное настроение. Особенно, как на детишек посмотрю…
– Так что же тебя не пускает жениться? Ведь, поди, как и мне - сорок уже?
– Сорок, Сергей Александрович, сорок! Да и правда, устал я от жизни гусарской кочевой. Конечно, школьничать, или там, буйства, разгул – это уже не по мне. Не пристало командиру полка этим заниматься. Хотя, когда гляжу на молодых, да нас в эти годы вспоминаю – так и тянет тряхнуть стариной!
– Да, брат! Гусар – это на всю жизнь!
– Вот потому и боюсь – появится какая-нибудь избранница, да уймет мой пыл!..
– Э-э, брат! Чему быть, того не миновать!
– …А ну, как начнет приставать с капризами!
– Тут-то детишки и утешат!
– По правде сказать, было дело, влюбился я там, на Кавказе…
– Вот это дело! Расскажи!
– Да что рассказывать… Влюбился, как Печорин на старости лет. Да не в княжну Мэри, а в простую черкешенку… Знаешь, ведь в совершенстве – красота, а в несовершенстве – прелесть…
– Ну, брат, да ты у нас просто герой нашего времени выходишь!
– А знаешь, Сергей Александрович, я часто последнее время Михал Юрича, друга нашего любезного, вспоминать стал. Хоть и разошлись наши пути, а никогда я его не забывал, а с годами и того больше. Вот и письмо его единственное берегу до сих пор пуще, чем драгоценность. И если скажут мне, что презрительный и заносчивый он был до пределов возможного – ну, так это неправда. И Кавказ к нам прилепился, потому что он его русским языком воспел больше чем кто-либо.