Рассвет. XX век
Шрифт:
Он поглубже натянул фуражку шупо.
— В таком случае… раз происшествий не замечено… я вернусь к патрульной службе. Не забывайте…
Что именно нам не стоило забывать, он не договорил, направившись прочь.
Я набрал воздуха в лёгкие и рявкнул так, что стоявшая рядом семейка подскочила:
— Кр-р-р-ругом!
Мой вопль подтолкнул Флюмера в спину. Он развернулся, казалось, на одних инстинктах. Секунду он пялился на меня в полнейшей растерянности.
— Вы!.. Вы!.. Что вы себе…
— Равнение направо! Смир-р-р-но! — перебил
Он обмяк, как мешок картошки. У таких, как он, подчинение приказам въелось глубоко в подкорку. Не зря он и в мирной жизни сохранил армейские замашки. Достаточно было изобразить командирский тон, чтобы патрульный ощутил себя новобранцем перед грозного вида фельдфебелем [2].
— Всего лишь хотел, чтобы вы ушли с музыкой, — объяснил я и подмигнул Генриху:
— Ну, проводи герра полицейского, как я тебя учил.
Мгновение парень с недоумением пялился в ответ. Потом до него дошло. Он набрал воздуха в грудь и абсолютно немузыкально завопил:
— … Превыше всего на свете, от Мааса до Мемеля, от Этча до Бельта!
Я внутренне поморщился. Похмелье ещё не отпустило меня до конца, и для моего страдающего мозга завывания парня мало чем отличались от скрежета металла по стеклу. Но отказаться от этой подначки было выше моих сил.
От пения мальчишки Флюмера передёрнуло. На миг мне показалось, что я перестарался и он отыщет в себе смелость приказать мне следовать с ним в околоток. Но нет — он резко отвернулся и быстрым шагом, почти побежав, устремился к улице. Порыв ветра донёс до меня окончание фразы, которую он пробурчал себе под нос:
— … связываться с проклятыми иудеями!
Патрульный покинул двор. По идее, вот-вот должен был показаться Карл, который и натравил на меня полицейского, однако паршивец не спешил проверять, спасся ли товарищ из передряги. Подумав немного, я рассудил, что после пережитого Генрих сам задаст ему неслабую трёпку, — будь на моём месте кто-то послабее телом и волей, сейчас и парень, и его мать шагали бы в участок под надуманным обвинением. И им повезло бы, отделайся они штрафом.
Я повернулся к женщине, намереваясь отклоняться и уйти, пока она не вышла из ступора. Рука, потянувшаяся к голове, чтобы приподнять шляпу, нащупала там только спутанные космы волос.
До чего же всё-таки опустившийся у меня был видок!
— Сейчас опасные времена, фрау, — сказал я, — не все, кто выглядит как враг, таковым являются. Но не следует и чрезмерно полагаться на власти, как видите, туда стремятся не лучшие люди. А сорванца лучше выпороть, чтобы у него не вышло в привычку докучать другим. Оставляю это на его отца.
Я постарался улыбнуться как можно более приветливо. Судя по реакции женщины, это не помогло. Она съёжилась и отступила на шаг, будто это её я предложил побить, причём собственными руками. Нет, носитель мне достался паршивый, очень уж приметный и внушительный — в плохом смысле.
— Спасибо вам, — выдохнула женщина, когда я отошёл от неё метров на пять. Удивительно, что вообще расслышал;
Я не стал оборачиваться и тем самым смущать её. Вдруг решит, что мне от неё что-то нужно? Я и без того подзадержался в этом дворике, а меж тем ничего из списка по-настоящему важных задач не выполнено.
Кто я?
Почему оказался тут?
Какая цель передо мной стоит?
С последним проще всего. Как только я вспомню, как меня угораздило очутиться в Германии начала двадцатого века, придёт и цель. В то, что её нет, я не верил совершенно, как и в то, что я и в самом деле Макс Кляйн, просто перебравший с выпивкой и оттого внезапно поумневший.
От алкоголя люди глупеют, даже дуреют, но обратного процесса не происходит. Умными себя считают лишь сами пьяные, если ещё способны что-то считать, а не действовать на автомате. Из меня же остатки хмеля улетучились быстро, а с похмельем помог массаж висков, причём явно не простой. Кожу от него пощипывало, однако и прояснилось в голове за считанные секунды.
Я выбрался на относительно оживлённую улицу — или, по-местному, штрассе. Порой невдалеке грохотал допотопный трамвай, изредка мимо проезжали машины — их было значительно меньше, чем гужевого транспорта.
Не успел я далеко отойти, как меня нагнал чей-то крик:
— Герр Кляйн! Герр Кляйн!
Я обернулся. Ко мне, со свёртком, прижатым к груди, мчался Генрих. Добравшись до меня, парень протянул свою ношу:
— Это вам. От мамы… и меня. Вы… наверное, не слышали, но она хотела поблагодарить вас, но была напугана и…
Он неопределённо помахал рукой, не уточняя, боялась ли она возвращения полицейского или меня.
Я принял подарок — полотенце, в которое завернули приличный кусок хлеба и немного сыра. Генрих неверно истолковал мой взгляд и поспешно сказал:
— Мало, конечно. Вон вы какой здоровый, вам не хватит. Но у нас больше и не осталось. Нынче цены взлетели. Когда папа на картонажную фабрику устраивался, платили хорошо, а теперь платят столько же, но это так, пшик. Скоро и на буханку зарплаты не хватит, а что делать? Работать надо. Если не работать, так и страну не поднять, а поднимем, и деньги снова приличные появятся…
Он смутился и замолчал. Вряд ли до этой агитации он дошёл сам. Либо в школе внушают, либо подслушал дома, пока ругались родители.
— Ловко вы того индюка уделали! — сменил он тему.
— Главное — подобрать к человеку ключик, а с ключиком любого отпереть можно, — хмыкнул я. — Будешь учиться, а не на прохожих бросаться, так же научишься.
— Так я не на прохожих… вы сидели… Мне ж откуда знать, что вы умный? День на дворе, а не работаете.
— Ошибаешься, — сказал я. — Очень даже работал. Занимался напряжённым умственным трудом.
Генрих скептически прищурился, однако возражений от него не последовало. Как-никак полицейского я разбил в пух и прах, причём отнюдь не кулаками, как можно было бы предположить.