Разбирая огонь

Уланов Александр Николаевич

– тогда это будущая птица из будущих листьев

– будящая птица солнечных сплетений ловкостью нанизанных на кончики пальцев чаепитий

– ночная не будит

– дневная днём не разбудит, а ночью сама спит

– кажется, речь может кончаться очень различно. От перехода в не-речевое, в действие – до расплывания в такое множество возможностей, что саму себя не находит. У Жабеса, может быть, дохождение речи до такого места, где она не в состоянии длиться далее

– вопрос о конце речи – его связанность с человеком, более

ставшим речью, чем собой, но речи всё равно не принадлежащему. Что значит конец речи для того, кто не принадлежит ни себе, ни речи? невозможность конца?

– но нельзя стать более речью, чем собой. Речь индивидуальна, это не общий словарь. Человек больше своей речи. Это потом речь может жить сама и стать больше человека, но это уже она, а не он

– видимо, самоустранение было необходимо после романтических гор самовыражения, но совсем пустота тоже не слишком интересна. Малоинтересна индивидуальность биографии, но интересна индивидуальность взгляда

– разговором печёной алгебры

– как будто чей-то сон ходит вкруг лёгкой водой на лицо – не мой

– может быть, мой сон, доходя до тебя, теряет тяжесть

– и сонность

– положив двести пятьдесят евро тебе в морскую жару. Полно места для твоей тёплой одежды и будущих книг

– лопатками и пятками меняясь местами

– думаю, что всё в порядке с карточкой. Просто такие дела очень сильно занимают время и нервы. Это очень далёкие вещи, которые почти никогда не совпадают, стараюсь ограничивать своё время на них

– занимают; далёкие; но все-таки что-то надо делать внешнее, частью, наверное, это ещё одна форма пути к тебе, для себя я тоже в такие раскопки не влезу. Ты в сон меня – когда встретимся – буду сну показывать всякое хорошее, может быть, он снова ко мне. Тут мне ему пока мало что, но буду собирать

– переплетением пены гороха с мелким песчаником

– память твоя бежит и убегает, может быть мне (только частично, но) быть ей?

– быть – не памятью

– кажется, дошло твое сталкивание – совсем сплю

– потолком затылком полыни с половиной луны (где и спуск) с центром тяжести

– полным книгами полом, расклёванным балконом вплывая в разговор крыш половину сна тебе, а в половину сейчас

– какие книги растут на орешнике? А на тополе?

– порой и я – в камнем устремлённых сеющих, расслаивающих воздух.

– твоё движение навстречу не званным названием рыбы теплым ливнем

– расставленностью чешуей раковиной хвостами вихрями-стопами, Бордо

– квартира сицилийской жарой и ломящимся виноградом

– и Темного Фому тогда заодно французского, он в шкафу около кресла

– Фома в шкафу около кровати

– может быть, мама поменяла все местами, она оставалась. Или сами, книги особенно

– квартира скребётся и ехидничает. Джемпер влез в чёрный рюкзак

– с собой гречка-Малларме-пустырник-зелёнка, клей днями куплю. Фотоаппарат?

– немного

чернослива. Малларме и мешок да, фотоаппарат пока не знаю. У угломера не распознанным ракушечником улыбка больше человека, солнечный раз рез костью пьющей топь редкости меткий в муке бок птицы предместья налима. И стакан муки, если у тебя есть, для рыбы

– налим дружит с фламинго и меряется с ним извивами. Из моих фотокниг высунулась рука

– сведённая светом комната: к весне выбивают железо крыш и варят одежды для прорастания

– а ночь из квартиры уходит сейчас, та, которая приходит, и та, которая живёт. Может быть, заходят, проверяют, как ты

– голосом в момент чтения письма из него. Кажется, проверяешь голос со мной – есть ли

– в Милане – Giardini Pubblici как ориентир? там к северу километр до вокзала? Milano Garibaldi в 14.55

– Жардини большие, потеряемся, может, около Дуомо? чуть гречки – сколько? фотоаппарат ждёт твоего решения под шкафом

– еду в твою сторону и работаю как ископаемый скат. У листка из железного белья подпись «упаковщик 3/4» – видимо, он три четверти упаковывает, а остальное так отпускает?

– испарившимися лекциями все уже на каникулах. Забывая названия улиц, ориентируюсь по людям, радостью театра, тыквенной половиной дыни. Сегодня ветер колокольнями быстрых промежутков и стульев в делении Щ на два

– щ когда делится, часть возвращается в Европу L, часть сохраняет обособленность Ц

– дорогой разветвляя, пленку две черно-белые Ilford 36 кадров светочувствительность одну 400, а другую 1200–1600. Если нет – тоже 400. Позвони в шесть утра, если не будешь спать – боюсь проспать. Клубясь вокруг ночи

– сна в одном времени. Бегом лета вдоль моря

– инеем гор плетутся контуры тени – опаздываю на час

– от Гарибальди до Дуомо можно быстро на метро, билеты в табаччи. Я на возвышении у дверей

– Прижан пытается дроблению слов придать намерение нерационального\первобытного?

– слишком многое в ХХ веке работает на примитив. Разум, конечно, много что натворил, но примитив точно хуже, потому что тупее и безвыходен

– в коридоре сидит девушка и читает «Анну Каренину»! подарил «Анну Каренину» француз по дороге в Россию, то же издание читала француженка, ехавшая из Парижа во Флоренцию. Вот опять в поезде из Рима в Неаполь

Живое не цельно – из слоёв. Оно – то, что с ним было. И от перестановки слагаемых сумма меняется, так как одно видимо сквозь ранее бывшее другое. Память – не факты, а отложившееся.

Город начинается с подземелий. Был вынут оттуда, где текут ледяные реки с легкой рябью от подземного ветра. Под потолком, шершавым работой каменотёсов, с отверстиями, через которые вынимали город. На то и ручки у горла амфоры, чтобы опустить её за водой глубоко вниз. Казематы крепостей, рассчитанные чуть не на атомную войну – суше и выше.