Разбирая огонь
Шрифт:
– и вещи в воронке уже-ещё не. Разное ожидание – у Казакова напряжённое ожидание предметов (боятся исчезнуть / пропустить?) Множественность говорящих у Казакова. Кажется, когда говорят двое, слушают гораздо больше
– у Бланшо ожидание с забвением, у Казакова вещь исчезает раньше забывания. Ночь Бланшо охватывает, её скорее обнаруживают, чем входят в
– встретить / проводить с зонтиком? Не придёшь искать себя и гречневую муку?
– приду завтра днём украдкой поработать
– если ты украдкой уже тут и работаешь, просто я не вижу?
–
– но потом иногда возвращается
– сначала оборачивается – птицы хорошо оборачиваются, голову наклоняют, шеей крутят
– напряжение – это собранное время, когда в каждую минуту уложено много других, прожитых ранее, и тех, что потом из неё вырастут. Семечко очень напряжённое, твёрдое. Нет времени – не мало, а – всё оно там, в напряжение ушло
– и мы никогда не только в чём-то одном, потому что иначе нам будет нечего дать этому одному. Всегда что-то ещё
– делят и не делят – даже в одной постели каждый в своей голове, каждый – сам. Каждый в своем мире один – и хорошо – так возможны индивидуальность, встреча. Но и вход в ощущение, когда гладишь и чувствуешь счастье кожи, которую гладят (которая гладит – тоже). Одновременно и делить, и не делить, и отдельно, и вместе
– начинаются дни Дона? Донный город ближе к соли пока останавливает? Ближе к лету цветом улиц?
– ближе к лузгающей семечки заката Швеции, берёзы светлее ночи прорастаю(т) животом засыпая на спине
– движется последний снег ветреницы к спине лопаток в синем чае весны. Город всё ближе к тебе – ломкая бесконечность, линии пыли
– мозаика из церкви – люди из стен собаки тоньше выше цветущей тени
– Дон с мозаиками почти греческое море. К твоему дому собираются звёзды
– 04.22 в субботу, седьмой вагон, но тебе совсем не удобно, дойду
– (из-под потолка) знаю, дойдёшь, но хорошо увидеть и не быть тенью на твоем лице
– Дон на дом, если встречать, можешь взять ключи от дома у мамы Кристины и переночевать
– дом без тебя другой, легче дойти из моего, почти выхожу
– сплю наяву тобой в дождь кружится голова можно сегодня? если не – голова и на расстоянии от тебя еще как
– сегодня всё же не, воздух полон движения
– листья разворачиваются навстречу каплям, облака вылезают на гору из волн, улыбаюсь в твоем воздухе
– реки запинаются и начинаются снова, они никогда не пересекаются. Не бывает речных перекрёстков
– реки упрямо вниз. Ещё ветки деревьев не встречаются. Люди свободны и могут встретиться. Покупаю «Диссеминации»
– диссеминации у меня есть. Рассеялись в глубине. Пересекаются в небе
– диссеминировать вместе? В небе в полёте
– листья обманщики. Понравилось, как они падали в углу двора, и освещение там интересное, жду с камерой – за десять минут ни один не упал. Хотя в других местах – падали
– пыльная, бесконечно истончающаяся, крепко настоянная, но не настойчивая, будто даже не касающаяся память Лоренса Даррелла. Болью – напряжённостью, чуткостью и
– если учитывать, что у скорости и огня один результат – зола, от огня не убежишь. Читаю наощупь и в лучшем случае половину
– читать – и до ночной половины. Не порежься об осколки неба и осколки земли
– осколки всегда нас превосходят – не порезаться, а быть задавленным. С утра набирают свою колкость
– утром небо жёстче ночного. Можно между – идем?
– осколки – просеки. Куда нам?
– к комнате, морю, книге, мосту, лесной клубнике, прикосновению
– потому что любая находка – лето. Потому что понимаешь, что понимаю
– можно попросить зайти утром, с разводным ключом, не могу воду перекрыть
– осторожно нечётной пыльцой памяти
– взглядом колодца улитки вдоль воображающих волос
– дымом крыш, обнимаю уши
– расшатанными горловинами в одном времени. Дома удерживаю рыбу, жду
– пусть они вздыхают о потере того и этого. Попробуем найти и собрать
– Соловьёв «книгу счастья» о своих индийских поездках пишет
– счастье здесь, не в Индии. Только встретить
– вырастающей за ночь чужой работой, пространством, дважды звучащим от каждого падения непойманной Александрии, теснотой, удаляющей от вместе, желанием разговора
– «так мало наше знание, но уверенность, которая нас не покинет, заключается в том, что надо держаться за сложное. Хорошо быть одному, потому что одиночество сложно. Хорошо также любить, потому что любовь сложна». Рильке в письме к Ф.К. Каппусу
Морской город, от которого ушло море. Зубцы домов – попытка привлечь его обратно, предложив скалы его птицам. Многие дома предлагают не одну скалу. Город тянется, пытаясь увидеть море с верхних этажей. Взгляд тянется к этажам, болит шея от постоянно запрокинутой головы. Город держится за море каналами. Дома растут из следов моря, выходят из них ступенями, располагаются над ними эркерами, сохранившими в сырости своё дерево – так пропиталось солью. Кирпичные корабли на якорях, вдоль воды менее прямые и ровные, чем вдоль улиц. Море рабочее – не тёплая карнавальная путаница Венеции, каналы прямее и шире. Больше места для отражений – порой и деревьев. Дома сужаются, и окна не хотят располагаться друг над другом, перепутываются с башенками. Над окнами, даже прямоугольными, всегда арки, держать тяжесть неба. Оно тут нагружено дождём и не очень далеко.
Здесь у чертей во рту селёдочные хвосты. Романская башня подняла все свои окна к девяти шпилям. Другая утыкается в небо зубчатым носом заморской рыбы-пилы. Третья пристроила сбоку беседку – чтобы удобнее было смотреть на море. Четвёртая выбросила над собой совсем другую башню. Мосты тихо впадают в дома, переходя в них сложными наборами арок. Некоторые разводные – продолжая надеяться на корабли. Шлюзы держат прилив, который давно ушёл. На крепостном валу поселились мельницы, там удобнее ловить ветер, соревнуясь в круглости с городскими воротами. Яркостью тюльпанов, пробирающихся и под мосты, оранжевого кирпича, фиолетовых крокусов.