Разбирая огонь
Шрифт:
– дело не в том, что завуалированное-зашифрованное лучше, а в том, что прямое называние огрубляет. Вода – какая? вода – и только?
– преждевременная весна на хвостах толстощёких ящериц, обветренная, обгоревшая, обточенная. Приеду встречать прозрачную высокую
– опираюсь на вербу. В клетках таблиц, но завтра вечером скорее дома
– облачный сок и остров сна руки
– ночь несёт на длинной спине. Сестры Эдды сеют лед и пекут яблочные пироги, знают невечность богов и прочность людей
–
– иглой просыпающегося ежа – пыль будет глиной
– есть апельсины и свет
– спины нет
– что же ещё вижу, когда убегаешь
– но и я не сплю, отправляй бессонницу обратно. Без сна хорошо гулять и подглядывать
– нет, пока спи. Потом ты с моей бессонницей, я с твоей, подглядывая друг за другом
– киты уплыли в другие края
– с пятнистыми берегами, чтобы можно было чесать спину. Набираю солёное море, не выдерживая плечами и грудью, сгорающими в кольцах бестолковых осад. Бродящие после полуночи воспоминания оставляют морщины гор и лесов вокруг глаз, вопреки подводным законам аэродинамики
– киты обрастают ракушками и домами. Царапины уходят, освобождая место новым
– расстояние кончиков косточек груши
– Прага? может, туда? нет моря, но улицы узки
– а Неаполь? но там страшные жулики на юге
– жуликов перепрыгнем. Тут тугой беспалостью спин и ключиц, вперед(и) дождем облепиховой тишиной
– апельсин стал немного синим – дело к апрелю. Крыши – конверты, а прожилки – истлевающих писем
– лучше присутствие твоего молчания, чем молчание твоего отсутствия. А ещё лучше удвоение молчания
– ух
– ты не только ухай, ты прилетай
– люди – искры, скрываются быстро
– в твой костер – каштаны и вербу
– сплю вокруг кулака собранной в напряжении гортанной лёгкости, ветер швырял её обжигающей по краям бесчувственной медузой по небу, шея-кузнечик – говорят, если держаться за воду, то выключать свет и прятаться в разрывах «иди сюда» сегодня – найти скоростное погружение и разболтать о нём – потерять укрытие от ветра и дождя – боюсь собрания вчерашней ночи скрипящим воздухом – с таким скоро пить вино из за(о)конного винограда
– спина раскапывать и звенеть, (вы)носить. Дождь на плечи волосами воды, вино будущей страны
– медленно о медленном Шамшаде Абдуллаеве в горячий сон из дождевого бега. Вернули хороший альбом по модерну, взятый одиннадцать лет назад – приходи смотреть
– сажая косточки в течение корабля. Как твоя лекция о Драгомощенко?
– почти не понимая почти не читавшим. Драгомощенко яркий – не предметами, у него все приглушено, пейзаж – падающие листья, осока, мусорные баки. Вспышками связей, выходящих из предметов
– Драгомощенко антиинициационный. Инициация – рассказ об устройстве мира, вписывание в ясную и прочную картину
– темнота пальмовых веток под подушкой шестипалой корой выше запаха подушки на удвоенный взгляд навстречу
– раскрытым до Гауди летом – чисткой зубов островами громоустойчивых бакланов всё в подошве левого мизинца – не спеша вереница с воздухом рукой в кармане венецианского двора – группой ветра
– тюльпаны обиделись и нагнетают тени. Земля в ногах. В весенних цветах тени больше. Они утренние-вечерние, и что-то от зимы ещё в них. Больше сумрака и синего. Оставляют свои сухие тени на плечах-ножницах – у тебя (ли) дождь неразложенным креслом к велосипедной пятке?
– внимательность у Казакова не отпускает, держится за свой объект – время, железо, волосы и губы, молчание, гости, зеркала и отражения – но почти не продвигается дальше. Даль почти не меняется. Железо метафорически, кажется, может заменить всё: небо – время суток – поцелуй
– почему железо? сверкающая жёсткость, наносящая рану? У Казакова много напряжения и боли, хотя чаще не названных прямо
– глаголы меняют объект и направляются теперь на подлежащее: «От хозяйки не ускользнуло». Дальше пропадает и глагол: «Они умолкли, – вернее, просто они»
– скорее не пропадание, а размывание во множество? Они – наличные и совершающие множество действий?
– почти нет телесности? Волосы, губы, локти – скорее часть пространства, а не человека
– при том, что у него развитая предметность. Может быть, человек продолжается в крышах и воздухе, это тоже его тело, причем более точное и подходящее. Волосы и губы одного порядка с этими новыми частями тела
– у Казакова много военных. Не видел ли он в войне романтику, как в карточной игре? У него вставки и с описанием виноделия. Вино – тоже часть романтического мира? Но эти вставки сухи, фактичны, некоторый контрапункт совершающей сложные скачки ассоциативности, опора для неё?
– некоторые исторические места обретают новый смысл: буркандья – не мёртвый поселок на Колыме, но новый тип мысли и прозы. И постоянные сомнения и сбои вокруг речи. «Это показалось словами, а было другим»
– хотелось конфетой поздравить с апрелем – но ворота закрыты
– ворота пустуют впустую. Можно и в апреле
– на закрытых воротах не виснет ни конфета, ни письмо – никакая буква. Апрель завтра
– кажется, что всегда только буду. Читаю инструкцию к глазным каплям – глаза устали, но не читать, а писать отчеты. Апрель совсем не, да
– усталость копится в уголках губ и глаз. Радость тоже
– временем сна замоченный горох вечер каплей суток сухо смолоть
– сегодняшние кости высушить запахом Этны
– перепуталось; оказалось намного проще; дважды неожиданно; документы отданы; за тобой