Разъезд Тюра-Там
Шрифт:
Австриец, увидев, наверное, первые кадры эротического сна, довольно хрюкнул и расплылся в блаженной мечтательной улыбке.
Костенок, зажав зубами, чтоб не расхохотаться, кулак свободной руки, продолжал наносить всё новые мазки, каждый из которых сопровождался невнятным, но явно довольным бормотанием Австрийца.
С этой затеей будущий специалист по авиационному приборостроению справился намного быстрее, чем с унылой курсовой работой, и прервался на мгновение, чтобы оценить результат.
Скорее всего, одновременно с приостановкой творческого процесса прервался и сладкий сон Австрийца.
В чистый четверг дружный коллектив обитателей ночлежки решил навестить баню, что на Соколе, неподалёку от пожарной части.
Австриец раздевался, отвернувшись к стене и аккуратно складывая вещи на лавку. Вот он изогнулся, потянул с себя черные сатиновые трусы, в которые мог бы поместиться, по крайней мере, ещё один такой же Австриец, и вниманию посетителей бани открылась картина неугомонной стаи предвестников весны.
Австриец чувствовал, что все безудержно ржут именно над ним, но никак не мог понять причины всеобщего веселья. О том, что ему покрасили божий дар, он догадался стоя под душем, увидев, что с него стекает вода, подкрашенная будто синькой.
С тех пор, как только бывшим обитателям ночлежки попадается на глаза картина Саврасова «Грачи прилетели», они вспоминают ту весеннюю предпасхальную ночь.
— Вроде бы ничего выдающегося, — ответил Ковалёв. — Просто люди, наконец, дорвались друг до друга, вот и не могут сдержать эмоций.
На следующий день Кузьмин заглянул в одну из комнат монтажно-испытательного корпуса, где работали специалисты из Химок.
— Валер, ты бы пощадил нас, командированных. Мы — народ впечатлительный, неделями, а то и месяцами, в отрыве от дома, от семьи. А тут такие трели! Особенно, когда кровать отъезжает от стены.
— Да я, братцы, сам удивляюсь. Не женщина, а стихия! Ручки тоненькие, хилые с виду, а упрётся в стенку рукой в кульминационный момент, да как распрямится, будто отпущенная пружина, и кровать, как из пушки, на середину комнаты. А у кровати, как назло, нет роликов на ножках. Так что придётся вам терпеть, стихию укротить я не в силах.
День в середине февраля выдался солнечным и безветренным, а в красках этого дня появились едва ощутимые акварельно прозрачные весенние мотивы.
Белая ракета под ровный рокот двигателей ярким силуэтом прочерчивала темнеющее к вечеру небо. Спокойный голос, характерно высушенный динамиком, привычно отсчитывал секунды нормального полета: «…секунда, давление в камерах нормальное».
Вот за ракетой потянулся яркий, почти вертикальный, инверсионный след, и сама ракета ещё ярче засияла в лучах солнца, властвовавшего на высоте более десяти километров. Но к этим краскам неожиданно стал подмешиваться вначале едва заметный малиновый оттенок, с каждой секундой он становился все ярче, а когда ракета достигла высоты, на которой пропал белый инверсионный след, за ней тянулся, подобно трассеру, клубящийся малиновый шлейф. И хотя динамик голосом офицера, сидевшего в закрытом командном бункере, продолжал уверять нас в нормальном полете «изделия», специалистам, стоявшим
Маршевые двигатели еще продолжали толкать ракету, но в ее полете появилась какая-то неуверенность, будто у собаки, потерявшей след. С земли невооруженным глазом было видно, как ракета стала рыскать по курсу и тангажу, это система управления, потеряв кажущееся ускорение, стала отрабатывать рулевыми двигателями возникшие рассогласования. Но тяга маршевых двигателей падала все сильнее, у рулевых двигателей больше не хватало силы удерживать ракету на траектории, и она стала, нехотя опуская нос, заваливаться все больше и больше. До тех пор, пока не наступил момент, когда сила гравитации разорвала пироболты, стыкующие первую и вторую ступени, и они, кувыркаясь с носа на хвост, покатились по небу за горизонт.
Вспышка взрыва, взгляд на секундную стрелку часов, звук, число секунд на скорость звука, минус расстояние от точки наблюдения до пускового стола — ступени упали на расстоянии одиннадцать-двенадцать километров от места старта.
Обстановка со сдачей ракеты на вооружение была настолько напряженной, что на полигон специально на этот пуск прилетел Председатель партийной комиссии по военно-промышленным вопросам генерал-лейтенант Смирнов.
Едва донёсся звук взрыва, представители конструкторского бюро из Химок, занимавшие высокие должности, прикинув сложившуюся обстановку, объявили, что двигатели в аварии не виноваты, и улетели в Москву.
В самом деле, если при разборе причин аварии телеметрия подтвердит, что двигатели не при чём, то для подписания заключения хватит и одного Ковалёва. Если же вина двигателей будет доказана, то вероятность того, что полетят головы ответственных сотрудников, становилась чрезвычайно высокой. Генерал Смирнов славился своим необузданным нравом, мог кричать и на «промышленников», занимавших высокие посты, даже в присутствии их подчиненных. Поговаривали также, что генерал принимал активное участие в снятии Хрущёва со всех государственных постов.
Но и на этот случай только одного Ковалёва было достаточно. Во-первых, по причине абсолютного отсутствия ценности его головы, а во-вторых, Ковалёв мог повысить свой статус в случае, если ему удастся отразить обвинения в адрес двигателей.
Направляя экспедицию утром следующего дня на поиски обломков, заместитель Янгеля по лётным испытаниям Виктор Васильевич Грачев сказал Ковалёву:
— Ищи головку камеры сгорания второго двигателя, — и назвал номер, выбитый на ней. — И кронштейны крепления этой головки к раме. Скорей всего, причина в них.
Такое напутствие могло означать только одно: вина двигателей стала очевидной сразу же после расшифровки пленок телеметрии.
Экспедиция загрузилась в БМП (боевая машина пехоты, те же, кому довелось повоевать на ней, расшифровывают аббревиатуру более мрачно: братская могила пехоты) и, зверски подпрыгивая на неровностях, напрямую резво покатила на место падения, где её ожидали два кратера гигантских размеров. Да, именно кратеры, а не воронки, ярко расцвеченные парашютами спасенной головной части, ядовито-желтыми всполохами на снегу, куда не достал жар взрыва, и сдобренные тяжелым гептильным запахом тухлых яиц.