Разъезд Тюра-Там
Шрифт:
— Не понял, что ты сказал? — переспросил командир экипажа Юрий Александрович Гарнеев.
Петра понял, что когда произносил эту невольно вырвавшуюся фразу, то его большой палец заученно нажал кнопку переговорного устройства.
— Говорю, вот она, Германия! — громче повторил Петра. — Давно хотелось посмотреть на страну, сыгравшую роковую роль в моей жизни.
И задумчиво добавил:
— Да, пожалуй, и не только в моей.
Кабина вертолёта плавно покачивалась в такт вращению лопастей несущего винта, набегающих на встречный
Несмотря на шум воздуха, отбрасываемого вниз лопастями несущего винта, на пронзительную какофонию звуков, издаваемых великим множеством вращающихся деталей двигателей и редукторов, во время длительных перелётов это действовало, как усыпляющий гипноз. Поэтому, отдельные фразы помогали пилотам отгонять сонливость.
— А сколько тебе было лет, когда началась война? — спросил Гарнеев.
— Да ещё и четырёх не было.
— Неужели ты что-нибудь помнишь из той поры? — засомневался Гарнеев.
Герой Советского Союза Гарнеев был намного старше Петры. Он был из той группы лётчиков-испытателей, в которую входили Галлай, Гринчик, Кудрин, Рыбко, Супрун, Васильченко и многие, многие другие, создавшие славу советской авиации своим трудом, мужеством и высоким профессионализмом.
Петра же всего месяц тому назад окончил школу лётчиков-испытателей, где его инструктором был Гарнеев. В процессе обучения Петра грамотно выходил из ситуаций, создаваемых в тренировочных полётах вводными Гарнеева и за высокий профессионализм и спокойный, открытый и рассудительный характер, полное отсутствие склонности к интригам, был отобран Гарнеевым для полёта на Парижский авиасалон 1967 года в качестве второго пилота.
— Да, учителя были хорошие, не приведи Господь, — ответил Петра. — Ты видел в кадрах военной кинохроники глаза детей, снятых во время бомбёжки? Разве можно такое сыграть в кино? Даже не представляю, как остался в живых и не покалечился, а то разве я сидел бы теперь в правом кресле?
То далёкое солнечное утро летнего дня могло бы быть радостным. Но война привнесла в краски дня такую настороженность, что и на солнце, и на редкие деревья, и на одноэтажные дома посёлка будто набросили пелену и они стали существовать отдельно, а люди со страданиями, перед которыми померк белый свет — отдельно.
— Давай, внучёк, на мельницу сходим, давай ручонку, — это говорила бабушка.
Здание мельницы стояло у перекрёстка двух главных улиц небольшого шахтёрского посёлка на Донбассе. С началом войны продукты в магазинах исчезли, и жители посёлка могли сдать на мельницу добытое неведомыми путями зерно, кто полпуда, а кто пару килограммов, и получить взамен соответствующее количество муки.
Бабушка и Юрик стали в длинную очередь под высокой бетонной стеной мельницы. Стена поразила Юрика тем, что в ней не было ни одного окна, и Юрику это казалось очень странным. Взрослые стояли в очереди плотно, прислонившись к стене, а дети находились рядом, вне очереди, и солнце слепило Юрику
Поэтому, оглянувшись на звуки моторов, доносившиеся сзади, он не сразу увидел стайку серо-черных самолетов, Они летели низко, чуть выше крыш, над той улицей, что шла с запада на восток, и были видны блики на остеклении кабин. Некоторые самолёты на мгновение взмывали в местных потоках воздуха, но лётчики чётко держали строй.
— Пойдём отсюда, внучек, — сказала бабушка и потащила Юрика за руку выходу за ограду.
— Да чего нам бояться, что мы — армия, что ли? — заговорили в очереди. — В поселке ни одного солдата нет. Только в школе раненые. Что, немцы дураки?
— Пойдем, внучек, быстрее, — торопила бабушка.
Юрик увидел, что скрывшиеся за деревьями самолёты вдруг появились на большой высоте и теперь летели цепочкой на значительном расстоянии друг от друга. И когда передний самолёт вдруг, словно натолкнувшись на невидимую преграду, понёсся вниз, бабушка обречённо сказала:
— Ну вот, начинается.
Самолёт в это время был похож на птицу с картинки, висевшей у них в доме, на которой большая птица с сильными лапами, выпустив ужасные когти, готовилась схватить зайчишку, сжавшегося в ожидании ужаса смерти.
Первая бомба рванула в то время, как они оказались на перекрестке. Юрик упал в дорожную выбоину, бабушка накрыла его собой и… Время остановилось. Один сплошной невыносимый гул.
Но вдруг стало тихо. Сквозь дым и пыль едва просвечивало бельмо солнца, а из звенящей тишины стали постепенно возникать отдельные звуки, чтобы перерасти в крики отчаяния — это кричали раненые, выбрасывавшиеся из окон второго этажа горевшей школы, и их белое бельё контрастировало с копотью, гарью и всполохами огня.
В той стороне, где стояла мельница, слегка дымилась гора щебня, из которой торчали отдельные остатки высокой бетонной стены.
Юрин дом был третьим или четвертым от перекрестка. Когда они вернулись, Юрина мама стирала простыни, а из выбитых окон сквозняком развевало занавеси.
После этой первой бомбёжки по вечерам, едва солнце скрывалось за горизонт, в небе над посёлком высоко-высоко появлялась сверкающая точка немецкого самолёта.
— Разведчик, — говорили взрослые. — Теперь завтра, ровно в десять утра, жди бомбёжки.
И действительно, немцы прилетали с такой точностью, словно для них это была не война.
— Да у нас с такой точностью поезда не ходили даже при царе, — говорил Юрин дед, работавший в молодости кондуктором на железной дороге.
Скоро немцы добились своего: звук мотора стал восприниматься жителями посёлка от мала до велика, как знак смертельной опасности.
Но в немецкой пунктуальности было и рациональное зерно — уверенные, что немцы не допустят подвоха, взрослые спокойно, вплоть до назначенного часа, занимались своими делами, а дети — разведкой всё новых и новых руин.