Разговоры
Шрифт:
Метафизик. Во всяком случае, я уважаю ее более твоей.
Физик. Почему?
Метафизик. Потому что если жизнь бедна счастием, то лучше сократить ее.
Физик. Ну, нет: жизнь сама по себе благо, и каждый из нас естественно желает и любит ее.
Метафизик. Так думают люди, но они ошибаются, как ошибается толпа, полагая, что цвета составляют качества предметов, между тем как они — качество света. Человек не желает и не любит ничего, кроме собственного счастия; если он любит жизнь, то настолько, насколько она служит ему средством для приобретения счастья, так что, собственно говоря, он любит счастие, а не жизнь, хотя часто приписывает жизни ту любовь, которую питает к счастию. Что любовь людей к жизни не составляет необходимой принадлежности их природы, видно из того, что в древние времена множество людей добровольно выбирали смерть, имея полную возможность жить, как и в наше время многие желают смерти, а иные и убивают себя собственной рукою. Этого не могло-бы случиться, если-бы любовь к жизни являлась коренным свойством человеческой природы.
Физик. Оставь, пожалуйста, эту материю, которая слишком печальна, и без дальних тонкостей отвечай мне искренно: если бы человеку дана была возможность жить вечно (конечно, в здешней, а не в загробной жизни), пришлось-ли-бы это ему по вкусу?
Метафизик. На баснословное предположение я отвечу тебе также басней, тем более, что сам не пробовал еще жить вечно и не говорил ни с кем из бессмертных. Вот если-бы здесь был Калиостро, то он мог-бы дать нам кое-какие сведения, хотя и он не был бессмертным и в конце концов умер, как и все. А басен я знаю много. Мудрый Хирон, который, как тебе известно, был богом, с течением времени, наскучив жизнью, просил у Зевса позволения умереть и умер. Подумай, если бессмертие может не нравиться богам, то что-же оно людям-то? Гипербореи, неизвестный, но славный народ, к которому, к сожалению, нельзя проникнуть ни сухим путем, ни морем, имея возможность пользоваться бессмертием (потому что им неизвестны ни болезни, ни труд, ни война, ни голод, ни пороки), — при всем том умирают, как и мы: по истечении тысячелетней жизни, вполне насладившись землею, они добровольно прыгают в море и топят себя. Но нот тебе еще басня: братья Битон и Клеоб в один праздничный день, за недостатком мулов, впряглись в колесницу своей матери, жрицы Юноны, и отвезли ее в храм; мать умоляла богиню вознаградит сыновнюю любовь самым высшим благом, которое может быть дано людям. Юнона, вместо бессмертия, против всякого ожидания, тотчас-же послала добрым детям тихую и приятную смерть. Почти то-же случилось с Агомедом и Трофониемъ: окончив строение дельфийского храма, они обратились к Аполлону с просьбою заплатить им за работу; тот отвечал, что удовлетворит их в течение семи дней: шесть дней они провели в пирах, в ожидании божественной награды; а на седьмую ночь Аполлон послал им такое приятное сновидение, что проснувшись они уже не требовали другой награды. Но уж если мы заговорили баснями, то вот тебе еще одна, касательно которой я предложу тебе один вопрос. В настоящее время паука полагает, что жизнь человеческая, во всякой обитаемой стране, под всяким небом, продолжается (за незначительными уклонениями) то-же количество времени, как и у всякого народа вообще. Но один древний ученый {Плиний.} рассказывает, что в некоторых частях Индии и Эфиопия люди не живут более сорока лет: кто умирает в этом возрасте — умирает старейшим, и дети семи лет готовы к супружеской жизни (последнее, впрочем, и теперь можно встретить в Гвинее и других местах жаркого пояса). И так, если допустить предположение, что найдется хоть одна какая-нибудь нация, члены которой не переживают сорока лет (и это — естественно, а не по другим причинам, как, напр., готтентоты), — спрашивается: несчастнее или счастливее они других народов?
Физик. Без сомнения несчастнее, потому что умирают скорее.
Метафизик. А я так думаю напротив, и по той-же самой причине. Обрати внимание на следующее, хотя я отрицал, что чистая жизнь (т. е. простое чувство собственного существования) вещь приятная и желанная по природе, но я не думаю отрицать, что все то, что можно по справедливости назвать жизнью, т. е. сила и количество ощущений, естественно любимы и желаемы всеми людьми: потому что всякое действие, всякая живая и сильная страсть хотя-бы горькая и безотрадная, всегда будет привлекать к себе людей одной своею силой и жизненностью без всякого другого приятного чувства. Если-бы у некоторых народов жизнь естественно не превышала сорока лет, т. е. половины времени, назначенного для жизни других людей, то эта жизнь была-бы вдвое жизненнее нашей, потому что все жизненные процессы, развиваясь и ослабевая вдвое скорее, пропорционально этой быстроте имели-бы в каждом своем проявлении двойную силу против обыкновенных, а потому действия, поступки и вообще внешнее проявление жизни соответствовали-бы этой двойной силе; таким образом упомянутые народы получили-бы такое-же количество жизни, какое получаем и мы; и если-бы это количество, распределяясь на число лет, вдвое меньшее против нашей жизни, могло наполнить этот промежуток, то отсюда следует, что его не хватило-бы на двойное количество времени. Действия и чувства, более сильные, замкнутые в более тесный круг и достаточные для наполнения сорока-летней жизни, — в нашей, вдвое более продолжительной, оставляют чистые и долгие промежутки, свободные от всякого живого действия и чувства. А потому, если желательно не простое существование, но счастливое, и если счастие не зависит от числа годов, — я имею право заключить, что жизнь при таком порядке вещей, чем короче, тем менее бедна наслаждением, и ее должно предпочесть нашей, а также и жизни первых царей Ассирии, Египта, Китая, Индии и пр., которые, если верить басням, жили целые тысячи лет. Вследствие этого, я не только не забочусь о бессмертии и продолжительности жизни, по желал-бы, напротив, жить так-же быстро, как известные насекомые, называемые эфемерами, из
Физик. Думаю, что оно меня не убеждает и что если ты любишь метафизику, я предпочитаю физику; хочу сказать этим, что если ты рассматриваешь жизнь по мелочам, то я созерцаю ее en gros il доволен этим; а потому, не прибегая к микроскопу, решаю, что жизнь лучше смерти, и даю яблоко первой, хотя обе они остаются передо мною в покрывалах.
Метафизик. Пожалуй и я думаю так. Но когда мне приходит на память обычай тех варваров, которые в каждый несчастный день своей жизни бросали в свой колчан черный камень, а в каждый счастливый — белый, я думаю, как мало оказалось белых в этих колчанах и как много черных! Нет, я желал-бы видеть вперед все камни, которые мне достанутся, выбросить вон все черные и сохранить только белые; хотя я хорошо знаю, что и всех-то их наберется небольшая кучка, в которой замешается разве какой-нибудь один белый.
Физик. Но большинство людей, напротив, пожелает сохранить все камни, хотя-бы все они были черны, потому что на деется, что ни один из них не будет так черен, как последний. Эти люди, к числу которых принадлежу и я, могут прибавить много камней к своей жизни, ведя себя так, как показано в моей книге.
Метафизик. Каждый думает и поступает по-своему, и смерть также поступает по-своему. Но если ты хочешь, продолжая жизнь, действительно принести пользу людям, то найди искусство увеличивать число и живость их ощущений и действий: только в этом случае ты действительно будешь умножать жизнь и, наполняя те безмерные промежутки времени, в которых наше существование сводится к нулю, справедливо может похвалиться тем, что продолжил его; и все это — не переходя границ естественного, не насилуя природы, но следуя ей. Да, этим ты окажешь величайшее благодеяние людям, жизнь которых всегда настолько менее несчастна, насколько более жива и деятельна. Но наша праздная, скучная, пустая жизнь заставляет верить приговору Пиррона, который говорит, что нет различия между жизнью и смертью; только это сходство и заставляет меня бояться смерти. Вообще жизнь должна быть жива, как истинная жизнь, иначе — смерть окажется несравненно ценнее ее.
IX.
Торквато Тассо и Гений. 2
Гений. Как поживаешь, Торквато?
Тасс. Ты сам можешь понять, как живут в тюрьме, среди бесконечных стонов и жалоб.
Гений. Да, но после ужина — не время жаловаться. Развеселись-же, и поболтаем немного.
Тасс. Едва-ли я способен на это. Впрочем, твое присутствие и твоя беседа всегда приносят мне облегчение. Сядем.
2
Мансо в своем сочинении "Жизнь Тисса" говорит, что поэту во время помешательства являлся какой-то добрый дух, с которым он вел продолжительные разговоры.
Гений. Сядем? Это не совсем-то легко для духа: но вот, — вообрази, что я сижу.
Тасс. О еслиб я мог увидеть мою Леонору! Всякий раз, как я вспоминаю о ней, бесконечная радость разливается по всему моему существу, и нет во мне ни одного нерва, ни одной фибры, которая-бы не была потрясена! Когда я думаю о ней, во мне оживают такие образы, такие чувства, что в эти минуты я кажусь самому себя прежним Торквато, каким я был давно, прежде чем по опыту узнал жизнь и людей и которого я иногда оплакиваю, как умершего. Да, я сказал-бы, что жизненный опыт и бедствия усыпляют в нашей душе того первого человека, которым был каждый из нас; что по временам этот человек просыпается в ней, но тем реже, чем более мы стареем; что, отступая от нас все дальше и дальше, он с каждым разом погружается в более глубокий сон, и так до тех пор, пока совсем не умирает... Теперь-же, я изумляюсь, каким образом мысль о женщине могла с такой силой обновить мне душу и заставить меня позабыть столько бедствий! Если бы я не потерял надежды видеть ее когда-нибудь, я подумал-бы, что еще могу быть счастливым...
Гений. Скажи, что по твоему приятнее, видеть любимую женщину или думать о ней?
Тасс. Не знаю. Верно то, что когда она бывала со мною, она казалась мне женщиной, но удаленная от глаз моих, она представлялась и представляется мне богиней.
Гений. Да, эти богини так великодушны... Когда кто-нибудь к ним приближается, они в миг слагают с себя свое божественное достоинство, собирают окружающие их лучи и прячут в карман, чтоб не ослепить смертного, стоящего перед нами.
Тасс. Ты прав, даже слишком... Но не кажется-ли тебе великой виной со стороны женщин, что они являются нам совсем не такими, какими мы их воображали?
Гений. Я не вижу причин обвинять их в том, что они созданы более из мяса и крови, нежели из амброзии и нектара. В самом деле, есть-ли в мире вещь, которая-бы имела хоть тень, хоть тысячную долю того совершенства, которое вы полагаете в женщинах? Мне странно, что вы, признавая мужчин такими, каковы они есть на самом деле, не в силах понять, что женщины не могут быть ангелами.
Тасс. И при всем том, я все-таки умираю от желания видеть ее и говорить с нею!
Гений. Хорошо, сегодня ты увидишь ее во сне прекрасною, как юность; ты будешь говорить с нею несравненно свободнее, нежели когда-бы то ни было прежде. На прощанье она пожмет тебе руку и, посмотрев на тебя, вдохнет в твою душу такую сладость, что целый день, при воспоминании об этом сне, сердце твое будет прыгать от радости.
Тасс. Славное утешение, — сон вместо истины!