Разлив Цивиля
Шрифт:
Обычно колхозникам, которые сопровождали его в таких поездках, он, для покрытия дорожных и всяких других расходов, прямо на месте выдавал по полтораста рублей. На этот раз он выдал по двести: знайте, какая добрая у него душа, и не распускайте лишнего языки. Остальную выручку Виссар перевел через банк на текущий счет колхоза.
На юге весна была уже в полном разгаре. Цвели сады, проклевывались первые ростки всходов. А как-то там, дома? Тоже небось вот-вот выедут в поле. И Виссарион Маркович спешил. Они с Петром Хабусом полетели до Москвы
На обратном пути в Москве обычно останавливались на двое-трое суток, чтобы успеть и город посмотреть, и что надо купить. На этот раз Виссарион Маркович с Хабусом уехали в тот же день вечером. Простых билетов на поезд Москва — Казань уже не было, и они, зная, что правление колхоза не возместит им покупку билетов в мягкий вагон, все же купили в мягкий.
— Как барина возишь, — кривил в усмешке толстые губы Хабус. — Только уж больно торопишься, как на пожар. Большое дело сделали, а даже рюмки толком не выпили. Закатиться бы в какой-нибудь шикарный ресторан и кутнуть. Все равно ведь не поверят, что не пили… Как ни осторожно ты себя ведешь, а и про тебя чего только не говорят.
Хабус помолчал, выжидая, какое впечатление произведут на Виссариона Марковича последние слова.
— Ну, а все же, что говорят? — осторожно спросил он.
— Разное говорят, — не сразу отозвался Хабус. — Ведь на чужой роток не накинешь платок… Поговаривают, что ссуду, взятую в колхозе на строительство дома, будто бы погасил деньгами, которые выручил от продажи колхозного картофеля. Вроде бы и на сберкнижке у тебя лежат две тысячи. Да мало ли чего говорят!
Хабус опять замолчал, глядя в сторону мимо Виссара. Лишь широкие ноздри выдавали его состояние: крылья ноздрей напряженно раздувались, седые волоски в них шевелились.
— Ну, уж начал, так договаривай до конца. Еще что?
— И насчет купли скота. Покупаешь как бы по дешевке, а указываешь дороже.
— Та-ак, — постепенно накалялся Виссарион Маркович. — Еще?
— А остальное спрашивай у колхозников…
— Ах ты подлец! — неожиданно для самого себя Виссарион Маркович ударил Хабуса по его противной роже. — Где у меня две тысячи? Где? Скажи, где?
Он часто дышал, губы мелко дрожали, а в глазах горела бессильная ярость.
— Ты что меня бьешь за чужие слова?! — наконец оправившись от удара, обиженно спросил Хабус.
— Знаю, чьи это слова! — Виссар в изнеможении опустился на мягкое сиденье, вытащил пачку денег. — На, иди, купи. Трезвый я не могу такое слышать.
— Наверное, поезд скоро тронется, — трусливо огляделся Хабус.
— Еще полчаса. Беги!
Как только ушел кладовщик, Виссарион Маркович откинулся на подушку, лег. Сердце закололо-закололо, а потом оно словно бы перестало биться. Он начал торопливо растирать грудь. Глаза его были закрыты, на лбу выступили крупные капли пота.
Вернулся Хабус с набитыми водкой карманами. Бутылку за бутылкой выставил на столик.
В купе до отхода поезда больше никто не сел.
По первому стакану
Быстро захмелели. Первым не выдержал тягостного молчания Хабус.
— Не держи зла на меня, Виссар, душа не стерпела… И мне двести, и другим по двести. Как же я могу вровень с ними? Умный хозяин, если и созовет гостей, смотрит не за всеми одинаково: кого-то сажает в красный угол, под образа, кого-то с краю стола. Вот, — кладовщик вытянул перед Виссарионом Марковичем свои худые длинные пальцы, — даже они и то неодинаковы.
Виссарион Маркович, ни слова не говоря, вытащил из-под сиденья маленький чемоданчик.
— На, еще сто! — протянул Хабусу пачку червонцев. — Только не плачь, христа ради. И еще вот что не забудь: это не мои деньги, а Марьины. Для себя я на этот раз ни рубля не взял.
— Да, господи, разве я тебя виню?! Я сказал только то, что люди говорят. А мало ли кто чего наболтает, близко к сердцу не принимай… Спасибо, Виссар. За мной не пропадет. У меня там лишний мешочек белой муки бережется. Как приедем — приходи.
— Было и не было, — несвязно, отвечая каким-то своим мыслям, проговорил Виссарион Маркович. — Кто болтать будет, заткни глотку… Прежнего Виссара забудь. Мне не нужна твоя мука. До сих пор жил не воровством, а трудом. И дальше буду жить так же. А муку отдай Марье, пусть насытится.
— Что ты, что ты, господи. Разве я не знаю, что ты всегда о Марье заботишься?! Мне она тоже петлю на шею накинула и с каждым днем все туже затягивает. То и дело от нее слышишь: Матвеевич много расходует денег на всякие колхозные нужды, — а ведь сам знаешь, не все добывается в государственных магазинах по государственной цене. Как отчитаешься? У тебя, говорит, должна быть для этого черная касса… То ей деньги нужны, то мясо… Эх, выпьем, что ли!
В первый раз чокнулись.
Хабус, уже совсем пьяный, продолжал разглагольствовать.
— Погляжу я на вас, коммунистов, и даже жалко становится. Уж больно вам тяжело: пить нельзя, по чужим вдовам ходить тоже не положено. Разве это жизнь? Ходишь по земле и сам себя боишься. А вот мне — мне что? Захотел пить — пью, и никто не упрекнет, никто выговора не даст. Я сам себе князь…
— Лишнего болтаешь, — остановил Хабуса Виссар. — Партию ты не задевай, она не для таких князей, как ты.
— И шутку не понимаешь? — Пьяный-пьяный, а понимал Хабус, где и что можно говорить и какие слова обратно взять.
— Ты бы лучше ложился спать.
— А и пожалуй.
Хабус лег на свою постель и быстро захрапел.
А Виссарион Маркович, хоть и много было выпито, чувствовал себя по-прежнему неспокойно, тревожно. Он тоже лег, но сон не шел. От разных мыслей начинала болеть голова. И он уже знал по опыту, что в таких случаях самое лучшее что-нибудь вспомнить из своей жизни, вспомнить хорошее, светлое. А самое светлое у каждого человека, наверное, детство.