Разлюбил – будешь наказан!
Шрифт:
40. А вдруг!
Когда поезд растянулся вдоль платформы, Антон на секунду встрепенулся: «А вдруг?» Но… никакого «авдруга» не было. Я стояла, одна на перроне, депрессивная телушка с отчекрыженными волосами, и тоже думала: «А вдруг?»
Он шагнул из вагона тяжело и обреченно, как будто ему проводница пинка дала. Посмотрел утомленно по сторонам – антураж не тот. Вечерок серенький, душный. Ласточки у вокзала нервничают. Уголь с товарняка разгружают. Мы еще не успели обняться, а наши кислые рожи уже предъявили
Я взяла Антона за руку. Веду его через рельсы на свою улицу. Хочу притвориться, что ничего не заметила – и не могу.
– Мама искать не будет? – спрашиваю с легким наездом.
– Надеюсь, не будет. Я на даче все выходные. Окна крашу.
Мы идем по разбитой дороге. Привокзальная улица, низкие маленькие домишки. Вы можете увидеть кучу таких избенок из вагона скорого поезда. Народишко там живет темный – газонов не разводит.
Вот мой дом. Цветник, малиновые заросли, кривая вишня, белая штукатурка – все превратилось в рисунок художника-примитивиста. «Кошмар! Мы же дверь на ванную так и не повесили! Санузел совместный, а любовь нам подавай», – вспоминаю у калитки, на которой висит мой любимый зеленый почтовый ящик.
Тетки увидели Антона и накинулись. Сначала мама обняла:
– Ой! Это ж надо! К такой дуре! Да за тыщу километров!
Потом Машка кое-как допрыгнула до его шеи:
– Ох, и правда, стоило ли тащиться-то в такую даль? Там своих, что ль, девчонок нету?
– Таких нету, – выдавил из себя Антон и даже не улыбнулся.
Зато полковник сиял:
– К столу! К столу! За встречу!
– Нет. Мне нельзя, у меня отец… – Антон морщится, не хочет пересказывать всем антиалкогольные тезисы своей мамы.
– Он не знал, что это так далеко, – говорю я громко, по слогам, как будто перевожу для иностранцев.
– Ну что там у вас в Костроме? Царица приехала? – Мама пробует изобразить светскую беседу.
– Да. Весь город на ушах.
– А это настоящая царица? – спрашивает Машка. – Уж больно на аферистку похожа. Мальчишка с ней толстый, как Паваротти.
– Да. Романова, – Антон никак не хочет проснуться.
– России нужен царь! Помазанник!
Мама хотела запустить свою монархическую сказочку, но вовремя заметила старушкины клычки. При слове «царь» бабуля начала кровожадно улыбаться. Я наливаю ей в фужер абрикосовый компот, выдаю его за шампанское. Пусть дует. Во избежание.
– Как твоя мама? Она знает, что ты здесь? – Машке больше всех надо, сразу приступила к самому неприятному.
– Нет, не знает, – Антон нахмурился.
– Я так понимаю, у вас непростые отношения?
– Да. Сложные.
– Что-нибудь серьезное?
– Нет… Попросил денег на парикмахерскую – поругались.
– Может быть, у нее не было?
– Были. Она себе на днях второй холодильник купила.
Что я слышу! Царица, холодильник, деньги… Из какой это оперы?
Я прыгаю к Антону на коленки, пробую всхохотнуть:
– У тебя волосы в краске.
– Спешил, не отмывается. – Он отвечает подавленно и никакие ручки мне больше не целует.
Явилась Татьяна. Со своим молоком. Зареванная, первый раз в жизни. Прошла, за стол села и воет. Неудобно даже. Ко мне Антон приехал, и вдруг с улицы вламывается баба и воет.
– Сына забирают… – начала шепотом и сразу во весь голос: – В аааааааармиюууу. В Чечню угонют. Соседский вон, трех месяцев не отбыл – увезли. А через улицу одного давеча хоронилиииии…
– Ой! Ой! Ой! – пропела бабушка.
– Ну, подожди, Тань, давай подумаем, к кому можно подойти, – мама пытается вспомнить нужных знакомых, с лучших папиных времен.
– Ой, и с чем мне подходить? Не с чем мне подходить-та! – Танюха врубила на полную.
Полковник взял сигареты и вышел. Оно и нам бы надо. Мы с Антоном переглядываемся. Он меня не понимает. Сидит в кресле у окна. Его крепкие, совсем уже мужские плечи закрывают свет. Черные глаза смотрят в пустоту. Губы застыли в раздражении. У него нет сил подняться. Моя любовь его ухандокала.
Сидим и слушаем, как воет баба. Сколько можно?
Вернулся полковник. В руках у него был сотовый телефон. Когда он прятал антенку, мы смотрели на него, как на волшебника. Это был первый сотик, который я видела.
– Я сейчас позвонил в Острогожск, – говорит он Танюхе, – там у меня друг. Завтра утром твой парень получит направление, к нему. Будет служить как в санатории.
– Это как же? – Она застыла с открытым ртом.
– Это мой друг, – улыбнулся полковник, – мы с ним вместе в Афгане служили, столько прошли…
– Ой! – заорала Танюха. – Ой! Господи! Да кто ж вы такие!
– Успокойся, дорогая. Давай с нами по глоточку. – Он обнял ее легонько, повернулся к нам и такую смешную морду скорчил – показал, как ему надоел этот вой.
Когда полковник достал большую открытку с кошечкой, я чуть со стула не упала. Отмочил мужик на прощанье: смотрит на наши авангардные причесоны, на кофты с блестками, фасончик «у кого какие надои», на бабулю в парике и с веером, на зареванную Танюху, на меня, юную циничную хамку, и читает по писаному.
– Все знают, что русские женщины красивы, как француженки… – это он Машке.
Ну, думаю, пошел армейский фольклор. Подмигиваю Антону. Может, думаю, хоть сейчас промелькнет ехидная улыбочка на его несчастном лице? Может, он захочет поржать со мной тихонечко над этими влюбленными карапузиками? Нет, не хочет ржать. Глядит в одну точку.
– …темпераментны, как африканки, – читает полковник.
Я начала улыбаться. Бабуля отмахнулась веером.
– …умны, как немки, и воспитанны, как англичанки.