Разлюбил – будешь наказан!
Шрифт:
– И что? Остановились?
– Щаз! Папаня на газ как нажал… Теперь с ружьем ездит и с ротвейлером.
– Приветик, – я к нему подошла, – какие ты страсти рассказываешь.
– Привет, – Зильберштейн обернулся, увидел мое первомайское декольте. – Ого, – говорит, – какая ты сегодня.
Я взяла у него картонку и обмахнулась как веером.
– Соньчик, – он захотел со мной пошептаться, – мне тут нравится одна девушка. И я ей тоже, кажется. И я подумал… Нужно признаться ей в любви.
– Ничего себе! –
– Не женюсь, не бойся. Но, все-таки, как ты думаешь? Сказать?
– А ты как думаешь? – Я вернула ему вопрос.
Смотрю на него и удивляюсь: «Неужели правда? Мой Зильберштейн! Влюбился в эту дуру Веронику!»
– Иногда мне кажется, все, – он задумался. – Сейчас скажу, момент подходящий. А потом меня что-то останавливает.
– Значит, и не надо, – говорю, – подожди, пока само скажется.
– Я не могу ждать.
– Почему?
– Мне скоро придется уехать, и я ее долго не увижу. Только это пока секрет.
– Куда? Скажи. Я никому-никому.
– Ну ладно. Я в МГУ документы отправил.
– Да?! Тогда тем более можешь ей ничего не говорить. Ты ее забудешь через три месяца!
Своему другу Зильберштейну я сказала, что думала. Только потом вспомнила, что почтальонша уже два года таскает мне письма из Костромы. И сегодня, наверно, уже принесла конверт, и он лежит сейчас в зеленом ящике.
– Антоха! У нас нолито! – позвали его мальчишки.
За столом теребили стаканчики, искали, куда бросить бычок, бросали в клумбу, снимали мясо с шампуров, разливали водку, передавали закусочки по кругу. Подходили какие-то друзья каких-то друзей, толкали речь, и уже запели нашу любимую пионерскую песню:
А цыганская дочь за любимым в ночь…Толстый Леха, наш одноклассник, предлагал всем свой подозрительный бренди. Неизвестно откуда он привозил коричневые бутылочки и продавал их на рынке, в одном ряду с детской одеждой, меховыми шапками, салом и живыми кроликами. Из бутылочки пованивало каким-то техническим спиртом.
– Леха, пей ты сам свое палево, – никто не собирался пробовать эту гадость, – только имей в виду, нам тебя хоронить некогда, у нас экзамены.
– Не боись, все проверено. Я умру в тридцать лет, – шутил смелый Леха и пил один свой левый бренди.
Блондинчик из параллельного положил мне салатик на тарелку и шепнул: «Ты похожа на Миледи». И я тут же начала строить из себя Миледи.
– Неужели я скоро проснусь и пойму, что мне уже не надо идти в школу? – Он вздохнул.
– Да скорей бы уже! – Я ответила ну точно как Миледи, мне не терпелось вырваться на свободу.
Приехал Джон, наш истинный ариец, прошел к столу тропинкой через сад. Девушки завизжали от восторга и кинулись с
Джон был старше нас всего на пару лет, в детстве хотел быть космонавтом, поступил в Питер, в авиационное училище. Но что-то не сложилось, и с зимы он числился в стажерах у старшего брата, мальчики промышляли рэкетом.
Детишки начали мешать водку с шампанским, разливали стремительно, поэтому не помню, как я оказалась на яблоне. Сижу на толстой ветке и курю. Блондинчик подбежал с двумя стопками водки. Я выпила половинку, остальное пролила. Он раскрыл руки: «Прыгай, я поймаю». Я прыгнула. Он упал в траву и провалялся там до утра.
Мне стало очень скучно. Захотелось в Кострому, посмотреть Ипатьевский монастырь. Надо было переждать этот момент потерянности, которая всегда портит мне гулянки, но я уже понеслась в дом, в прихожую, к телефону и набрала номер Антона. Пока шли гудки, я вспомнила его последнее письмо: «Девки, как сумки, болтаются, а я, как заколдованный, все время думаю о тебе». Девки болтаются. Очень хорошо. Девки болтаются там, на Волге, а я здесь. Я хочу на Волгу. Волга шире. А у меня такая маленькая речка!
– Алло… Антон?
– Да-а… – Мне показалось или он не рад? Неужели с первых нот угадал, что я пьяная?
– Я тебя убью.
– Что случилось? – Он спросил как-то уж слишком спокойно.
– Почему ты так далеко живешь?
– Что с тобой?
– Мне все надоело! Когда это кончится? Так жить невозможно, невозможно так жить… Я хочу танцевать…
Рядом со мной, на полу, под дверью родительской спальни, сидели пацаны.
– Тони, кончай! – они заорали. – Антонио, выходи!
– Что у тебя за шум? Ты где? – Антон услышал их вопли.
Я закрыла трубку руками и шепчу:
– Я в гостях. Я тут выпила немножко… Не сильно. Совсем чуть-чуть я выпила. А уже так соскучилась!
– Понятно, – он вздохнул.
– А ты дома?
– Дома, конечно! – Все, он уже злой.
– А я просто так… Просто так… А по телефону… и сейчас… так трудно…
Мимо пронеслась зареванная Вероника. Антон молчал. Ни «люблю», ни «скучаю», ни «красавица моя». Он молчал и слушал, как орут наши придурки:
– Ну! Ну! Ну! Антоха, кончай! Забивай, Тони, забивай!
А я сижу с трубкой на полу и думаю: «Алло! Антон! Нажми на какую-нибудь кнопочку! Скажи, ну скажи сейчас же что-нибудь тепленькое, наври, что все будет хорошо, и я пойду домой, возьму свои вещички, свой репортерский магнитофончик под вешалкой найду – и домой. Буду мечтать про тебя еще сто лет».
– Что с тобой? – он повторил.
– Я устала…
– Антонио, кончай! – скандировали болельщики.
– Что вы орете?! – я на них закричала.