Разные годы
Шрифт:
Этой ночью, дождливой и ветреной, Ковалев должен был переползти со своим батальоном к пригорку, отсюда — рукой подать — один километр, на карте уже вычерчен их путь. Туда еще перед вечером ходили минеры. Ковалев упоминает об этом вскользь, как о деле обычном. Как же они шли? Капитан на мгновение задумывается, озадаченный тем, что кто-то еще не знает всех мелочей их быта. Молодой минер Трофим Касаткин тоже не видит ничего особенного в том, что три воина проникли под ураганным артиллерийским и минометным обстрелом к минным полям, оставленным врагами, обнаружили и обезвредили сорок очагов смерти, проложили тропу к пригорку, путь для артиллерии, танков и обозов. Вот и все, больше ничего не сделали, но им пришлось ползти по грязной промокшей земле — они уже не ощущали проливного дождя, потому что грязь толстым слоем прилипла к плащ-палатке, к пятнистому маскировочному комбинезону, к лицу, каске, ботинкам. Вот только руки — их минеры оберегали, они нащупывали тот мокрый клок земли, над которым задерживал
Три человека — Трофим Касаткин, Александр Лычков и Петр Гончаренко — вернулись и доложили — можно идти. Да, больше ничего, и никто этому не удивился — то была их жизнь, война. Грязь сползала с их касок и лиц, широкие комбинезоны отяжелели от воды, и они двигались, как водолазы в скафандрах.
«Можно идти» — и к пригорку поползли семь разведчиков. Их вел сержант Николай Майборода, они пролежали весь вечер в наспех вырытом окопчике и определяли и наносили на карту гнезда врага. Майборода даже спустился с пригорка к селу. Взрывы снарядов, ракеты и осветительные бомбы прорезали завесу дождя и ночи, но Майборода полз, прижимаясь к грязи, вдавливая свое тело в холодную черную жижу. В селе послышался шум мотора. Майборода затих, но вскоре он убедился, что это грузовик, а не танк. В душе Майбороды уже проснулась пытливость разведчика. Он пополз к селу, каким-то неосторожным шорохом он обнаружил себя — ведь фашисты с таким упорством вытесняли ночь со своих позиций, освещая их ракетами. Майборода возвращался уже под минометным обстрелом. Ни в окопчике, ни в пути к блиндажу Ковалева он не ощущал боли. Лишь передав капитану промокшую карту с нанесенными на ней крестиками и как бы освободившись от того, что было центром его напряжения, Майборода застонал. В плече у него оказалось два осколка, кровь, смешанная с грязью, стекала по его телу. «Я думал все, что это дождь такой горячий», — сказал он. А разведчики ушли в траншею, где можно было постоять под плащ-палаткой и отдохнуть, — им предстояла еще трудная ночь. Пока же они не совершили ничего особенного, они просто делали свое дело на войне с присущим им умением, а это был их долг.
Так по крайней мере казалось им и капитану Ковалеву. Он был теперь поглощен только одной мыслью — надо двигаться. Его уже поторапливает подполковник по телефону: «Не тяни, Ковалев, не тяни». Но он и не собирается затягивать эту операцию.
В два ноль-ноль Ковалев поднял людей и повел их к пригорку. Они должны были ползти по грязи и тащить за собой орудия. Он хотел без шума подобраться туда, и поэтому людям пришлось заменить машины, тягачи и коней. Это не так-то просто — тащить на руках артиллерию и снаряды, но таков замысел Ковалева, и, не задумываясь, люди двигаются по разминированному проходу, продвигаясь метр за метром — всю ночь. Да, в эту ночь люди ощущали, что даже банка с консервами или лишние сухари давят необычайной тяжестью. А дождь, оказывается, может через шинель, плащ-палатку и гимнастерку проникнуть во все поры тела настолько, что уже не чувствуешь ни холода, ни воды. Но все это привычное, все это надо…
Где-то позади застряла противотанковая пушка, и шепот по цепи вернул ушедших вперед. И опять надо было повторять путь, уже раз пройденный. Лишь к рассвету на холмике собрался и приготовился к атаке батальон Ковалева. Люди лежали на траве усталые и молчаливые. Дождь уже стих, будто он лил только для того, чтобы дать возможность Ковалеву с большей скрытностью выдвинуться к бугорку, по полю, которое называлось ничейным. А теперь оно было нашим, оставшимся позади.
На рассвете был осуществлен этот штурм. Он продолжался не больше получаса, но Ковалев помнил только две секунды — в них сконцентрировалось все, что он называл русской силой третьего года войны. Одна секунда — начальная. По замыслу в эту предрассветную секунду наши танки, самолеты, артиллерия и пехотинцы, то есть батальон Ковалева должны были одновременно обрушиться на врага. Теперь вся стремительность и умение людей, их силы души и особенности характеров, вся их отвага и воинский дух должны были обрести математическую точность. В этом было то, что называют ударной мощью. Не успел умолкнуть оглушительный залп наших орудий, как Ковалев поднял свой батальон, и в ту секунду он увидел движущиеся по лощине к селу танки, а над головами пехотинцев, бежавших с пригорка, пронеслись наши бомбардировщики, штурмовики и истребители. Будто невидимая рука сжимала в кулак всю эту силу и била по тому клочку земли, который назывался перекрестком двух дорог. В этой секунде была не только четкость грандиозной военной машины, но и чья-то властная воля. Лишь потом Ковалев узнал, что эта невидимая воля таилась здесь же на поле боя, в блиндаже, где сидел генерал и тот подполковник, который еще ночью поторапливал его. Это они
Фашисты пытались отсечь артиллерийским огнем батальон Ковалева. И здесь наступила та, вторая, секунда боя. Враг поджег наш тяжелый танк — он был головным, — и наступила томительная и критическая заминка. Но тут выбежал начальник штаба батальона, старший лейтенант Андрей Седых. Он поднял окровавленную, простреленную руку и повел людей впереди танков.
ПЕРВЫЙ САЛЮТ
По пыльным летним дорогам, по полям и оврагам, утопая в высокой сочной траве и еще не убранном хлебе, шли наши воины к Орлу. На их пути возникали смертельные барьеры вражеского артиллерийского огня. С утра до ночи не стихали вой и бомбовый грохот «юнкерсов». Колонны фашистских танков пытались хоть на день или ночь задержать продвижение советской армии на пылающей земле, почерневшей от копоти, не стихающих битв и крови. Но люди, поднявшиеся для наступления, не могли и не хотели останавливаться. Уже близок был Орел — с севера, с востока и с юга сжималась железная, неумолимая рука советского солдата, схватившая врага за горло.
В эти августовские дни я находился к югу от Орла. Здесь шли в битву и побеждали те самые люди, которые отразили беспримерный по силе натиск врагов на Орловско-Курском направлении. В тот день, когда враг обрушился мощными колоннами танков, сотнями артиллерийских и минометных батарей и целой армадой бомбардировщиков и истребителей на узкую полосу земли, избранную для направления главного удара, — в тот день майор Алексей Четвериков после десятой или даже пятнадцатой бомбежки заметил:
— Ничего, мы еще встретимся с ними под Орлом, тогда посмотрим… Они еще побегут!
И Четвериков, и его начальник штаба капитан Дмитрий Волошин, и автоматчики, и саперы, и бронебойщики все чаще и чаще вспоминали не Курск, а Орел. Да, уже в тот день майор Четвериков жил мыслью, что фашистам Курска уже больше не видать, а вот удержат ли они Орел — посмотрим. И в последующие дни, когда Четвериков и его бойцы двигались к Орлу, отрезая фашистам путь с юга, он был рад, что не ошибся.
Советский офицер предугадал события не потому, что он знал больше, чем многие другие, а потому, что в его душе была та же сила, которой жила вся наша армия. Четвериков хотел наступать и был уверен, что это его желание исполнится. В те дни погиб под гусеницами танков один из храбрейших бронебойщиков Петр Зотов, в огне той битвы сгорел бесстрашный наводчик противотанковой пушки Сергей Мишенко. Четвериков вспоминает о них с болью и горечью. Но и они победили — те, павшие в борьбе с врагом, и они приближались теперь к Орлу. Их слава как бы шла впереди наступающих, и никто не мог забыть о ней.
Дважды мне пришлось побывать у майора Четверикова в дни наступления. Он двигался со своей частью к селу, и в это время его нагнал связной на мотоцикле. Прибыл приказ — за два часа обойти село и отрезать противнику пути отхода. В ту же минуту вперед пошли минеры. Они должны были проложить дорогу артиллерии и пехоте. Старший сержант Николай Парамонов, о котором в батальоне говорят, что он находит мины по запаху, пополз через поле.
Парамонов сам для себя установил тридцать секунд для разминирования одного гнезда. В эти тридцать секунд он вкладывал все свое умение и отвагу, весь опыт и знания, приобретенные на войне. Парамонов отыскивал мины не только с помощью миноискателя, но и по пожелтевшим пятнам в траве. Его руки двигались с привычным проворством и ловкостью, — он ощупывал траву, землю, отыскивая в глубине притаившуюся смерть. Враг осыпал минеров снарядами, земля стонала от взрывов, но Николай Парамонов относился ко всему этому со спокойствием человека, для которого опасность является знакомым и постоянным спутником.
Да и Четвериков, когда вернулся Парамонов и доложил, что он и его люди нашли и обезвредили до тысячи мин, только кивнул головой. В этом теперь не было ничего особенного. И в этой обычности отваги и подвига, в том, что целый полк нес в себе черты и качества, в начале войны свойственные только одиночкам, была сила людей Четверикова, и он тоже к этому привык.
За два часа они совершили трудный марш под огнем врага, двигаясь с артиллерией и обозами по полям и проселкам. Они обрезали постромки, если падала раненая лошадь, и сами впрягались в орудия и повозки, обливались потом, но не задерживались для отдыха. На устах у них было только одно слово: Орел. В нем были и призыв, и клятва, и близость победы.
Четвериков выслал вперед автоматчиков. Их цепь вскоре исчезла в высокой траве. Они должны были оседлать дорогу и вызвать панику во вражеском тылу. Четвериков понимал всю сложность и особенность боев, которые велись его солдатами. Враги пытались уйти из-под ударов наших войск, и нужно было умным, а порой и дерзким маневром навязать врагу свою волю, заставить его или сдаться, или принять бой. Майор настигал фашистов, появлялся там, где им казалось, что есть новый крепкий рубеж для обороны.