Разомкнутый круг
Шрифт:
«Хотя я не Бог, но сейчас могу порвать роковую карту!» – подняв пистолет, выстрелил в воздух…
Разумеется, Нарышкин все рассказал Софье, а та – Мари.
– Вы очень благородны, Максим Акимович, – всхлипывала она и вытирала глаза платочком.
Мы вдвоем были в моей комнате. Я сидел в кресле, забросив ногу на ногу, а Мари металась от окна к двери и восхваляла мой поступок.
– Ежели бы вы знали, как я уважаю вас, – твердила она, искренно и доверчиво разглядывая меня. – Простите меня… – опять поднесла платочек к глазам, – и за последний инцидент тоже… Дома я поняла,
«Лучше бы она произнесла лишь одно слово: "Люблю!.." И все! Больше ничего не надо… Просто она перепутала жалость с благородством… – Я становился циником и больше не верил в рыцарство. – Есть жалость, выгода или элементарная рисовка, которую выдают за честь и достоинство, но самого благородства нет!»
– Вы не проводите меня домой? – промолвила она, исчерпав комплименты.
«Хочет сделать мне приятное!» – усмехнулся я.
– Извините, Маня! Но мне скоро на службу…
«Это послужит ей уроком», – стал увлеченно обрабатывать пилочкой ногти, заметив, как удивление в ее глазах медленно переходит в неприязнь. Фыркнув, она хлопнула дверью и выбежала из комнаты.
Господи! Как мне хотелось поехать с ней…
27
После нашего объяснения наступила хандра, точнее, смертная русская тоска. Неожиданно для себя я научился от Оболенского курить, и теперь, лежа на диване, глядел в окно и пускал дым в потолок, думая о Мари и временами любовно гладя ствол пистолета. «Вот оно, облегчение и свобода! Стоит только нажать на курок…»
На службу не ходил, сказавшись больным. А скорее всего, я им и был. Глядя на мое бескровное лицо и пустые глаза, даже Гришка Оболенский терялся.
Не улучшила настроения и свадьба Вайцмана, на которую он пригласил всех офицеров полка, начиная с чина поручика. Нарышкин с Оболенским и другие младшие офицеры весьма потешались над тем, что главным поводом, так ускорившим свадебное торжество, было приобретение в наследство невестой барона огромного дома в Москве. Старшие офицеры и особенно Вебер поддерживали решение Вайцмана – невесты с домами на дороге не валяются.
Фрау Вайцман, на взгляд молодых офицеров, являлась форменной кикиморой. Ходили упорные слухи, что ради кикиморского дома барон бросил весьма симпатичную, но бедную девицу.
В середине января на смотрины пожаловали родители Нарышкина. В Москве для него они давно присмотрели невестку, но Оболенская им глянулась больше.
– Экую красавицу нашел! – хвалил сына Нарышкин-старший. «К тому же и приданое немалое…» – рассуждал он.
После многодневных застолий пап`a Оболенского предложил мужчинам развеять похмельные головы в одной из его деревень и пообещал прекрасную охоту. Предложение приняли «на ура».
«Заодно и Рубанов отвлечется! – думали друзья. – А то совсем хандра скрутила…»
Собирались, словно трубач сыграл «тревогу». За день до намеченного отъезда пап`a Оболенского направил в деревушку огромный транспорт с провизией, вином и ружьями, затем двинулись сами.
Деревня Максиму понравилась, она чем-то неуловимо напоминала родную Рубановку. Барский дом был невелик и сложен из дерева. Рядом конюшня и чуть дальше – огромная псарня, в которой скулило, визжало и лаяло более сотни борзых
По приезде гости два дня отдыхали, а братья Оболенские принимали соседей и некоторым оказывали великую честь – приглашали поохотиться вместе.
И вот намеченный день настал. Выдался он таким, будто братья Оболенские дали заявку, а Бог учел и выполнил все их пожелания. Слабоморозное, ясное и свежее утро бодрило. Воздух был чист и прозрачен. Легкий ветерок не беспокоил, а лишь напоминал о своем присутствии. На просторный двор усадьбы въехал последний из приглашенных соседей. Собак оставляли за оградой под присмотром выжлятников и борзятников. Максим пожал руки и тут же перепутал всех этих Зябловых, Борковских, Ерганиновых и Юрасовых.
Ловчий Василий – средних лет, невысокий плотный мужик, приглушенным голосом, словно боялся спугнуть дичь, доложил барину, что волчий выводок по-прежнему за оврагом, в мелколесье, собак с утра не кормили и к охоте все готово.
Пап`a Оболенского самолично осмотрел выведенную из псарни свору и проверил, как оседлан жеребец, строго при этом глянув на сына, злившего шестилетнего мускулистого кобеля по кличке Бухало, которого в далеком отрочестве Григорий выпестовал и так поэтично, и главное – дальновидно, назвал. К удивлению Максима, Оболенский-младший тут же бросил баловаться с собакой, почувствовав историческую важность момента.
Приехавшие столичные камердинеры, на которых местные псари, доезжачие и ловчие глядели, как на дичь, обнесли господ чарками с водкой, после чего Оболенский-старший назначил всем дело и место.
Перекрестясь, охота выехала за ограду и растянулась по дороге к лесу. Гончих соединили в одну стаю.
Рубанов вполуха прислушивался к негромким разговорам бывалых охотников об отъезжих полях и собаках. Своих борзых и гончих они превозносили до небес. Каждый страстно уверял, что ежели бы нынче император Александр решил поохотиться в их местах, то непременно бы выбрал именно его собак… Проехав версту, остановились и еще раз уточнили кому где стоять. Всех, кроме Максима, лихорадило от охотничьего азарта. Посовещавшись, откуда бросать гончих, разъехались.
Братья Оболенские, Нарышкин-старший и ловчий Василий направились в заезд над оврагом. Григорий с Максимом расположились в редких кустах перед опушкой. Через сто шагов затаился Серж.
Рубанов зарядил свой «ланкастер» и повесил ружье на плечо. Оболенский зорко всматривался вдаль и прислушивался. Бухало улегся у копыт лошади, положил голову на передние лапы и, обратив глаза кверху, переводил их с хозяина на меня.
– Максим, слышишь? Наткнулись! – Оболенского аж трясло.
Где-то в стороне и вдали я услышал приглушенный лай полудюжины гончих. Хотел сказать «слышу» и открыл было рот, но увидев замершего в напряжении князя, промолчал. Наклонив голову, он внимательно прислушивался, по-крестьянски поднеся ладонь к уху.