Разомкнутый круг
Шрифт:
Постепенно я затих и, встав на колени и подняв голову к иконостасу, жарко зашептал молитву, прося лишь об одном – дабы все черное, слепое и страшное, что было в этой ночи, прошло… и чтобы в жизни моей не было больше таких ночей!
Обратно я ехал шагом, спокойный, чистый и выздоравливающий. Уставший за ночь колокольчик жалобно тренькал на дуге. Пристяжные, красиво изогнув шеи, отвернулись от коренника и с опаской косились на лес. Я залюбовался ими и тоже внимательно вгляделся в чащу, вспоминая отпущенного волка.
«Почему-то нас сравнивают с медведями!» – усмехнулся я.
«Но, как
28
Вернувшись в Петербург, Максим внешне успокоился: начал ходить на службу и посещать с Оболенским ресторации, но что-то изменилось в нем, в его поведении и характере. То ли он стал серьезнее, то ли давала себя знать затаившаяся грусть, но шутил он заметно реже и, к удивлению князя Григория, увлекся книгами. Заходя в его комнату, Оболенский с содроганием замечал на столе друга раскрытые журналы и книжные тома.
А князь прекрасно знал, на примере Нарышкина, как отрицательно книги влияют на ум. «Вот что эти бабы с нами творят… – сочувственно глядел на Максима, – губят мужиков на корню. Как бы и меня Страйковская не достала. А ведь есть ценности поважнее женщин!..»
– Рубанов! А не пойти ли нам в кабак?
Сходить в кабак Максим соглашался, а вот на балы и маскарады больше не ездил.
Свое девятнадцатилетие отметил скромно, без особого шума.
Как всегда, балов и фейерверков по этому поводу в Петербурге не устраивали. На следующий день, после обильной трапезы в доме Оболенских, Максим нанес визит Голицыным. Здесь вовсю велись сборы – князь Петр собирался отъезжать к полку, стоявшему на биваке
– Скоро и вас побеспокоят, – сказал он на прощание и снова оказался прав.
В конце февраля гвардия двинулась в поход к границе.
Приказ идти на запад к польско-литовской границе Максим встретил с облегчением. «Почему-то, когда у меня не ладится с женщинами, я всегда куда-либо уезжаю, – радовался он. – В данных обстоятельствах нет ничего полезнее, нежели сменить обстановку».
Оболенский и вовсе был на седьмом небе – давно мечтал отвязаться от Страйковской.
Расстроился лишь один Нарышкин. В апреле должно состояться венчание, а вдруг задержат дольше? Гонцы полетели в Москву к его родителям, а пап`a Оболенского с богатыми дарами отправился к возлюбленной императора – Марии Антоновне Нарышкиной – приглашать ее на свадьбу.
Московские Нарышкины, видимо, тоже времени напрасно не теряли… И в тот день, когда гвардия, прилично напоследок побуянив в ресторациях, тронулась в путь, пришел приказ о назначении поручика лейб-гвардии Конного полка графа Нарышкина адъютантом к московскому градоначальнику графу Федору Васильевичу Ростопчину.
– Ежели полк к апрелю в Петербург не вернется, проситесь у Арсеньева в отпуск и сразу же ко мне в Москву.
Венчаться с Софьей в Первопрестольной будем… Жду! – обнимал он друзей. О войне никто из них не думал, хотя высоко в небе мерцала зловещая комета. Гвардия выступила в поход, как и осенью 1805 года, под командой великого князя Константина, гордо ехавшего перед первой ротой
Преображенцы шли, держа строй и так отбивая шаг, что расшугали мирно дремавших в Летнем саду ворон. Стоявшие, несмотря на мороз, по краям дороги обыватели шумно приветствовали марширующую гвардию. За это гвардия, несмотря на мороз, гремела барабанным боем и музыкой. Константин Павлович вгорячах протрясся в седле до Гатчины и наконец сообразил, что толп обочь дороги нет, и пересел в коляску. Попервоначалу он еще следил за равнением и дистанцией, но затем плюнул и на это, в результате чего гвардия далеко растянулась по белорусскому тракту, не соблюдая уставных интервалов.
Кормили в походе исправно, ночевали по деревням, поэтому солдаты были довольны и, уминая с кашей зазевавшуюся курицу, вспоминали прежние походы, обильно приправляя вранье ядовитой махрой.
Крестьянская детвора, затаив дыхание от любопытства и дыма, слушала солдатские байки лежа на печи. Тараканы не были столь любопытны и мужественны. Вытаращив глаза, они в ужасе удирали на улицу, предпочитая смерть от холода удушью.
Как на Нарышкина повлияли восточные мудрости и Древний Рим, так на Оболенского – охота! Временами степенное и размеренное движение Конного полка нарушалось диким ревом и свистом:
– Гы-гы-гы! Лови! Ф-ь-ю-ю! – то Оболенский замечал зайца.
Вайцман, красный от учащенного сердцебиения, делал Григорию строгое внушение, а полковник Арсеньев, сам страстный охотник, приказал Оболенскому изучать «Предварительное постановление о строевой кавалерийской службе», надеясь этим охладить охотничий азарт поручика. Всякий раз после адских воплей, он вызывал князя к себе, устраивая ему строгий экзамен, и к концу похода Григорий досконально знал расчет эскадронов и полка, их боевой порядок и характер построений кавалерии.
– Как следует переходить в атаку, милостивый государь? – пытал его Арсеньев. – Отметьте, сударь, скорость движения! – и князь без запинки отвечал:
– Эскадрон идет шагом первые пятьдесят шагов, затем сто шагов двигается рысью, последующие восемьдесят шагов – галопом, после чего подается команда «аллюр». В уставе предусматриваются также и атаки «с места в карьер!».
Полковник гордился своим учеником и ставил его знания в пример другим молодым офицерам. Разбуди Оболенского ночью, и он с закрытыми глазами мог бы перечислить различные эволюции в построениях кавалерии, перестройку эскадронов из колонн во фронт, виды марша, развертывание в боевой порядок…
И все это благодаря зайцам!
– Поход – это славно! В Петербурге мы разнежились – привыкли к комфорту, балам, концертам… – внушал молодым офицерам князь.
Офицеру нужен контраст. Переход от неги к суровости. Временами следует менять мягкий диван на жесткое седло. Лишь тогда он будет ценить жизнь и наслаждаться ею…
Всегда надо чего-то хотеть – но не иметь!
После Петербурга Вильна показалась Рубанову настоящим захолустьем – узкие грязные улочки, католические костелы, лапсердаки евреев и самодовольные улыбки польской шляхты раздражали его, и он редко ездил в город, предпочитая находиться в деревне, где стоял биваком полк.