Разомкнутый круг
Шрифт:
– Ведут! – дрожащим голосом произнес Оболенский и нервно подтянул кушак с длинным кинжалом в серебряных ножнах.
Где-то далеко в лесу гулко затрубил рог Василия, сообщившего, что волка гонят, и я услышал дружный рев всей стаи. Оболенский, как и его кобель, вытянулся и нюхал воздух.
– Ко мне! Место! – осадил он попытавшегося выскочить на поляну пса.
Лай приближался. Бухало дрожал от носа до кончика хвоста.
Бледный Григорий, выпучив глаза, куда-то указывал, безмолвно раскрывая рот, и вдруг заорал:
– Вон он! Ату его!..
И тут я заметил
Нас он пока не видел. Оглянувшись на погоню, волчара схватил пастью снег и скакнул через поляну в мелколесье. Бухало пошел наперерез, попеременно горбатя и расправляя спину. Следом поскакал Оболенский, настегивая коня и вопя во всю глотку: «О-го-го-гой!». Еще через минуту мимо промчалась и исчезла в лесу вся охота.
Тогда следом не спеша тронулся и я. Ехал около часа, но никого не встретил. Лай слышался то в одной, то в другой стороне. Проплутав еще столько же, наткнулся на счастливых охотников, крутивших лапы волку и просовывавших меж ними жердь.
– И тогда я… а он… гляжу, Бухало летит… и тогда я… а он… – что-то бессвязно бормотал Григорий.
Подъехав ближе и успокоив лошадь, взглянул на волка. Он лежал, не двигаясь и не сопротивляясь. В желтых глазах его застыла смертная тоска…
– Рубанов! – кинулся ко мне князь. – Гляди какой волчище…
По лесу растекались лай и шум… Охотники преследовали других волков. Немного отдышавшись и успокоившись, Оболенский с аппетитом хряпнул неведомо откуда взявшуюся чарку водки и не успел занюхать ее конской гривой, как к нему подлетел молодой охотник из крепостных.
– Барин!.. – загнанно дышал он, куда-то указывая арапником и дергая непроизвольно щекой.
«Наверное, на медведя наткнулся!» – решил я.
– …Матерый! Там… за лесом… Заяц! – задышливо объяснял он.
– Заяц? – обрадовался вошедший в азарт князь. – Рубанов! Поскакали зайца травить, – пролетая мимо меня, предложил он. Кобель, играя спиной, мчался у его стремени. Двое находившихся рядом соседских помещиков увязались за молодым князем.
«Что плохого ему заяц сделал? – Медленно поехал следом. –Правда, князь Григорий находится в таком настроении, что предложи ему сейчас поохотиться на лягушку, он, по-моему, с радостью согласится».
– Куда головой лежит? – где-то вдалеке спросил он у приметившего зайца охотника.
Мелколесье закончилось, и я выехал вслед за ними в поле. В какую сторону лежал заяц, уже не имело значения.
Почуявший опасность косой чесал по полю, заложив уши за спину и взбрыкивая задними лапами.
– Кидай гончих наперерез! – неизвестно кому орал Оболенский. – О-го-го-го! – вопил он набежавшим собакам.
– Ого! Как приняли! – нервно кричал то ли Зяблов, то ли Ерганинов.
– Свалились! Помчали! Вот он, вот он! Лови! А-а-т-у-у его! – взвыл другой помещик, подслеповатый, худенький старичок, словно мячик, подпрыгивающий на лошади.
Заяц повернул к лесу, оставив свору далеко позади, но наперерез ему устало бежал здоровый рыжий кобель.
– Ату его, Буян! – аж завизжал старикашка.
Заяц наддал и успел проскочить прямо перед мордой обескураженного
– Давай! – сипел посадивший голос помещик. – Хватай его…
Собака, казалось, услышала хозяина и, напрягая последние силы, нацелилась схватить косого, но зубы ее, щелкнув, укусили лишь воздух, так сладко пахнувший ускользнувшей добычей…
Заяц присел, и собака пронеслась мимо. В ту же секунду он скакнул в бок и в сторону и снова помчался к лесу, до которого оставались считанные шаги.
– Бухалушка, дружочек, давай! – услышал я стонущий голос Оболенского и увидел, как опередивший всех собак княжеский кобель в каком-то акробатическом прыжке уцепил зайца на самом подступе к лесу и улетел с ним в глубокий сугроб.
– Ушел! Эх, ушел! – чуть было не заплакал князь, подъезжая к вылезавшей из снега собаке.
Он видел лишь ее бок и дергающийся хвост. Через несколько секунд пса скрыли от глаз набежавшие борзые.
– Ушел! – страдальчески морща лицо, словно ребенок, у которого отняли игрушку, жаловался он подъехавшим охотникам.
Но увидев их расширенные глаза, повернулся к отряхивающейся от снега собаке, и каким же неземным счастьем осветилось его лицо, когда заметил в зубах ее слабо трепыхавшегося зайца.
– Бухалушка! – ласково произнес он и с такой нежностью поглядел на пса, что Страйковская-старшая за этот взгляд согласилась бы иметь на морщинку больше. – Родной ты мой! – подойдя ко псу и забирая у него добычу, всхлипнул Оболенский.
И я подумал, что он согласился бы не пить целый месяц за еще одну такую минуту в своей жизни.
Весь следующий день шел снег…
Безмолвный, метафизический, безразличный снег…
Зачем?!
Я во всем искал какой-то тайный смысл, догадываясь уже, что живу в бессмысленном, ирреальном мире, бесконечно меняющем свои очертания.
Ночью, как всегда, стало тоскливо…
Думалось и не спалось…
В клетке, во дворе, выл пойманный волк!
С иконы, обогреваемый лампадкой, безразлично и высокомерно глядел Христос. «Что я ему? Маленькая песчинка, затерявшаяся во времени и пространстве. Тысячи подобных песчинок суетились в его пригоршнях до меня, и многие тысячи станут суетиться после… надеясь, что он заметит и окутает своей благодатью или хотя бы подаст знак.
Как тоскливо воет этот волк!»
Взяв со стола подсвечник, подошел к окну. Серебром вспыхнули ледяные узоры. Поднеся свечу ближе, я всматривался в искрящийся рисунок. «Может, в нем есть какой-то смысл? Послание высших сил, играющих моей судьбой?.. Но что они хотят сказать?»
Свеча нещадно трещала, недовольная, что я побеспокоил ее.
Вьюга стучала ставнями и шумела деревьями.
А во дворе невыносимо выл волк.
Поставив свечу, я взял пистолет. Здесь все было ясно, только нажми на курок. Мертвый холод металла колол руку, поднимаясь к плечу и постепенно распространяясь по всему телу.