Разомкнутый круг
Шрифт:
Но ничего нравоучительного на глаза не попалось.
– Царьградские стру-у-у-чки! – вдруг завизжала, увидев его лицо купчиха.
– У-у-у! Дура! – сел он, откинувшись на спинку сиденья.
– Ясно! – подвела итог Мари, и глаза ее блестели от смеха, а лицо разрумянилось от легкого морозца. – Еще имеется какой-нибудь господин, кроме автора кавалерийского устава?
Щеки ее придвинулись близко к губам Рубанова. «А как хорошо и приятно было бы поцеловать ее», – подумал он, но тут же отогнал эту крамольную мысль – обидится и больше не
– Я не только читаю, но и в театры хожу! – пропустил он вопрос про «господина».
– Ой! Как мне хочется в театр! Ну когда я, наконец, стану взрослой?..
– Так я приглашаю вас! – взвился Рубанов, чуть не протаранив головой крышу. – Театр для меня – дом родной, – на всякий случай соврал он для повышения авторитета.
– Какой вы счастливый. А меня пап`a не пустит. Сам он театры терпеть не может…
– Пустит! – торжественно пообещал Максим. – Отпустил же гулять…
Ровно через два часа заехав за Голицыной и благополучно передав Мари на руки отцу, Максим на извозчике ринулся домой. Ни Оболенского, ни Нарышкина, ни Софи дома не оказалось. Отсутствовала и их тетушка. «Где же они могут быть?.. Ну конечно! – хлопнул себя по лбу. – У графини Страйковской», – выбежал ловить извозчика.
Предположения его полностью оправдались. Грустный Оболенский и довольная кузина с Нарышкиным находились в гостях у Страйковских.
– Кто к нам пожаловал! – возликовал Григорий, увидев входившего в гостиную Рубанова.
Барышни лишь кивнули головами и тут же принялись рассматривать привезенные из Парижа рисунки модных причесок. Нарышкин молча поднялся с кресла и пожал ему руку. В углу комнаты у окна, в которое когда-то рассчитывал влезть Оболенский, дремала тетушка.
– Выпивки предложили мало и то кислятину, – кивнул на все же пустой графин, – но зато велели записать что-либо в альбом, – пожаловался князь и протянул Максиму довольно толстую тетрадь с переплетом из свиной кожи и надписью на обложке: «Сии птички укажут тебе мой хладный прах».
Под надписью Максим увидел рисунок – два голубка на могильной плите.
– Рубанов! Ты же гений! – горячо и убежденно взмолился Оболенский. – Напиши что-нибудь такое… такое, чтоб она отвязалась от меня!
Сев в кресло и перелистав альбом со стишками и рисунками, Максим раскрыл его на последней исписанной странице и задумался, читая чью-то запись: «Пчела живет цветами, Амур живет слезами!».
– Сразу не могу! – разочаровал Оболенского. – Прежде на черновике надо, – взял остро отточенное гусиное перо и придвинул лист синеватой с дворянской короной бумаги.
Князь смотрел на него, как распоследний греческий ученик на Гомера… Через некоторое время, что-то выводя на листке и зачеркивая, брызгая при этом чернилами, Рубанов наконец закончил литературное произведение и подозвал друзей.
Дамы по-прежнему обсуждали прически.
– Слушайте! – и негромко прочел свои перлы: «Юный поручик гулял не спеша, навстречу прекрасная барышня
– Руба-а-а-нов! – ахнул князь. – Да ты поэт!..
Нарышкин, закрыв руками лицо, аж стонал от смеха.
– Господин поручик! Я для тебя все сделаю, только подари сии вирши мне.
– Дарю! – не стал кобениться Максим. – Перепиши их в альбом своей рукой… А насчет «все сделаю» у меня как раз к тебе и Сержу есть маленькая просьба.
Но Оболенский, не слушая его, переписывал стихотворный опус в тетрадь Страйковской.
«Подожду немного, – подумал Максим, – завтра нам на службу, а вот послезавтра можно ехать в оперу… Обязан уговорить сего театрала! – поглядел на высунувшего язык от усердия князя. – Коли он согласится, то и другие не откажут…»
Вскоре очумевшие от французских причесок и споров дамы обратили взоры на скучающих офицеров. В предчувствии триумфа и изгнания за «свой» литературный шедевр, от избытка чувств даже подрагивая голосом, Оболенский с выражением прочел великолепное, на его взгляд, произведение русской словесности и, гордо выпятив грудь, стоял в ожидании произведенного эффекта. «Сейчас завизжат и откажут от дома!..» – счастливо улыбался он.
Кузина, как до этого Нарышкин, закрыла покрасневшее от смеха лицо ладонями. Ей ли осуждать брата?
Страйковская-младшая, выслушав плод поэтических усилий, с таким обожанием глянула на князя, что у того сразу испортилось настроение. Ее маман ревниво воззрилась на дочь – какого оригинального и остроумного кавалера отбила у матери, но мужчинам свойственны причуды и капризы. На секунду с удовольствием представила себя на месте литературной барышни.
– Князь! Да у вас поэтический талант, – опередила с комплиментом собственную дочь.
Страйковская-младшая тут же согласилась с матерью:
– Восходящее солнце отечественной поэзии! – подтвердила она.
Оболенский уже и не знал – радоваться ему или печалиться… Удивительно приятные вещи говорили графини.
– Дамы и господа! – решил взять бразды правления в свои руки Рубанов. – В глазах великого русского поэта я прочел желание послушать итальянскую оперу…
Удивившись, Оболенский уставился в зеркало. Кроме желания выпить, ничего в своих глазах не прочел. Но столь щекочущее самолюбие звание «великого поэта» обязывало… К тому же он – должник Рубанова.
– Моей поэтической натуре просто необходима итальянская опера! – подтвердил он, рассуждая, что еще необходимей итальянское вино, но сошла бы и русская водка.
Через день вечером к дому Ромашовых подъехали две кареты. Схватив за шкирку мордатого лакея в бакенбардах, чтоб не захлопнул дверь, Максим начал вразумлять его:
– Скажешь барину, мол, прибыли их сиятельства. Оболенские, а так же граф Нарышкин и графини Страйковские. Уразумел? И мигом! Одна нога здесь, а где другая? – обратился к лакею, заставляя работать его немногочисленные извилины.