Разомкнутый круг
Шрифт:
Стало холодно и одиноко…
Темный зрачок ствола в прищуре примеривался к виску.
«Здесь покой… Здесь избавление и тишина… Нажми на курок… –казалось, шептал он. – Покой и тишина…»
Я поглядел на икону, но Бог молчал, не давая совета.
А во дворе выл волк…
И эта бесконечная ночь… и темный зрачок пистолета… и шепот его… и вьюга за окном… и холодная земля… и ледяное небытие…
Я продрог.
Бросив пистолет на неразобранную кровать, накинул шинель и заметался по комнате.
«Как
«Я помогу тебе!» – снова зашептал тот.
«И поко-о-о-й! И изба-а-в-л-е-е-ние!»
А Бог молчал!
А во дворе выл волк!..
Неожиданно захотелось движения, захотелось бури и чего-то еще… То ли сбить и растоптать мутную от налипшего снега луну, то ли просто застрелиться…
А пойманный волк все выл!..
Страдал по свободе?
По близкому лесу?
По ласковой и теплой волчице?
Я уже любил этого несчастного зверя… и понимал его!
На псарне временами заливались лаем собаки. «Мечтают затравить и разорвать тебя…» – подошел к деревянной из брусьев клетке. Волк перестал метаться и молча разглядывал меня. В глазах лампадками желтели две луны и тоска… Тос-к-а-а-а!!!
«А может, он чувствует обостреннее, коли ближе к природе? И его тоска горше и сильнее моей? А может, звери страдают тяжелее нас – равнодушных, запутавшихся во лжи и погрязших в суете людей?..»
– У-у! Ирод! Зубищи-то какие, – отвлек меня от раздумий подошедший дед, замахиваясь на зверя колотушкой. – Ужо тебе!
Волк в ярости заметался по клетке, но вдруг, словно поняв, что отсюда не выбраться, сел и, подняв морду вверх, к луне, испустил протяжный, исступленный, тягостный стон, зазвучавший, как мне показалось, не в этом безразличном мире, а в моей промерзшей душе…
Сторож отступил на шаг, со страхом разглядывая встопорщившего загривок и оскалившегося зверя.
– Разбуди конюха и скажи запрягать тройку, – велел я ему.
Он не нравился нам, раздражал и мешал.
Волк успокоился и тоскливо улегся, положив лобастую голову на лапы, как давеча княжеский пес, и разглядывал меня. Без раздумий я подошел к клетке, откинул щеколду и растворил дверь ровно на столько, чтобы он смог выйти.
Волк не верил мне… Услышав лязг щеколды, он забился в угол и зарычал, сверкая глазами-лунами. Но вдруг резво вскочил, встряхнувшись всем телом, и, громко стуча когтями по настилу, прыгнул к двери. Выбравшись из клетки, тяжело глянул в мои глаза и на слабое, вкусное горло. Он был голоден и зол…
Сложив руки на груди, я улыбался своему судье и молча ожидал приговора. «Вот он, посланец Бога! – подумал я. – Сейчас свершится…»
Волк, пригнувшись и блеснув клыками, схватил черной пастью снег и не спеша, вначале медленно, а затем все быстрее, без конца оборачиваясь, потрусил к забору. Затем,
«Значит, надо жить!..»
Недовольный конюх охлопывал коренника, подготовив тройку.
– Гликось, гликось! – послышался вскрик сторожа. – Убег зверюга… Конюх, бросив лошадей, забегал по двору.
Неожиданно мне стало легче. Это был не покой, не умиротворение, но чуть отпустило, и душе стало теплее.
– Как он вас не задрал, барин? – услышал голос старика сторожа.
Я уселся в сани и, перебирая вожжи, завидовал волку. Кони били копытами и волновались – то ли еще чуяли запах зверя, то ли готовились лететь в метель. Конюх уже открывал ворота.
Кровь моя забурлила от предчувствия дороги и ветра.
– А-а-а! – подняв лицо к луне, завыл что есть мочи, и кони понесли, тут же оставив в сумраке вьюги спящий дом, пустую клетку, зрачок пистолета и шепот его…
Все это осталось позади…
А рядом успокаивающе-дробно стучали копыта, разворачивая передо мной ленту дороги. Мелькали оцепеневшие деревья, дрожала невзрачная луна, и тоскливо стонал колокольчик…
И вот уже кажется, что я замер в невесомости, что кони, не двигаясь, на одном месте перебирают копытами, а мимо скользят ожившие деревья, овраг и дома небольшой деревушки.
Коренник замедлил бег, сбившись с дороги, провалился в глубокий рыхлый снег, затем, скачками, путаясь в провисших постромках, выбрался на колею и зарысил, недовольно бросая в меня снежными комьями из-под копыт – будто я виноват, что он сбился с дороги.
Снег прекратился, и буря утихла.
Лошади пошли шагом, устало поводя боками и всякий раз вздрагивая, когда с густых черно-белых елей срывался и гулко падал на подмерзший наст пласт чистого снега, поднимая возле дерева белую пыль.
Все вокруг дышало заповедной, сказочной жизнью.
Лошади окончательно встали, и я увидел на невысоком, серебряном от снега и лунного света пригорке мистически-печальную, небольшую церквушку. Тоскливый голос колокольчика замер и слышался медленный, басовитый, приглушенный рокот церковного колокола.
«Кто же звонит? Верно, ангел!..» – перекрестился я, вылезая из саней. Томимый тоской о себе и о ней, проваливаясь в мягкий снег, словно по облаку, стал подниматься к церкви и вошел в нее, проскрипев замерзшей тяжелой дверью.
Пусто!
В сером сумраке семь тусклых огоньков…
«Почему семь?»
Но я точно знал, что именно столько их и должно быть…
Запах ладана… воска… и грусти… но уже не тоски!
Я упал, прижавшись лбом к полу, словно в детстве к маминым коленям, и горько зарыдал, прощаясь с любовью, с утерянным счастьем, прощаясь с Мари и прощая ее… И мне казалось, будто чья-то теплая ладонь гладит меня, успокаивая и утешая.