Разомкнутый круг
Шрифт:
– Да не нужен мне твой рыжий петух, – отказывался Максим, – когда дом построишь, я лучше конногвардейца отолью и перед окнами поставлю…
А вот ежели тысчонок десять соберешь на дорогу, то не обижусь. На следующий год двадцать вышлешь, потому как получается, что с поместья ты живешь, а я лишь с оклада…
В ноябре Рубанов приступил к службе, а вне ее – к холостяцким радостям жизни.
«Человеческая жизнь невозможна без потерь, – думал он. – искусство жить в том и заключается, чтобы помнить о пережитом, но не дать тоске раздавить себя…
И опять, как и раньше до женитьбы, проводил время с друзьями, танцевал на балах, шумел в ресторанах и посещал театр. Ведь было-то ему всего двадцать шесть лет.
В театре однажды, хорошенько гульнув с Оболенским, наткнулись они на Сержа Нарышкина.
– Представляете, господа! – тихим голосом в антракте поведал друзьям Нарышкин. – В армии ходит слух, что офицерами образовано тайное общество, ставящее целью свержение монархии.
– Это же бунт! – не поверил Максим. – Офицеры не могут в этом участвовать.
– Еще как могут! Говорят, государь обо всем осведомлен, но не соглашается с Аракчеевым о принятии к заговорщикам строгих мер.
– Недаром его называют кнут на вате! – заключил Оболенский. – Ежели, все, конечно, не вымысел, а правда. По мне, что действительно портит жизнь, так это бесконечные парады.
Ну, на черта они сдались? Гвардейские офицеры из Семеновского, Преображенского и других полков в армию переводятся, чтоб подальше от столицы служить. Когда такое было? Шагистика надоела. Следует ограничить парады, а не монархию.
– Да! Благодаря Аракчееву на государя напала фрунтомания! – согласились друзья. – А не пойти ли нам за кулисы?
– Да, кстати, – вспомнил Нарышкин, – намедни мне в штабе рассказывали, будто генерал Паскевич обмолвился, что тоже, мол, насаждает строгую дисциплину, но не допускает трюкачества с носками и коленями солдат. «Но что можем поделать мы, дивизионные генералы, когда фельдмаршал Витгенштейн, например, припадает к земле, дабы проверить, насколько выровнены носки в строю гренадеров», – в сердцах воскликнул он.
Чуть не запамятовал, господа! – взмахнул рукой Нарышкин. – Прошу завтра пожаловать ко мне. Кроме вас будет присутствовать лишь Денис Васильевич. Танцовщиц не намечается, но зато и супруги не будет… Одни посидим.
– Выпиваем по какому-то поводу или просто потому, что хочется? – на всякий случай радостно поинтересовался Оболенский.
– По поводу. На пару месяцев меня командируют в Москву! – уточнил Нарышкин. – Так сказать, прощальное ревю.
«Прощальное ревю» происходило в строго мужской компании и изобиловало различными напитками. Через некоторое время хорошенько поднабравшийся князь решил проявить эрудицию.
– Господин генерал! – обратился он к Давыдову. – Слышали ли вы, что в армии образовано тайное общество?
Давыдов глянул на Оболенского, словно строгий учитель на ребенка.
– Я удивляюсь вам, князь, вы будто только проснулись, – с иронией хмыкнул он. – Да вокруг нас одни карбонарии! Лишь слепой этого не видит.
– Да где? – развеселил генерала
– Не стану напоминать, что мы все русские офицеры, господа! – чуть понизив голос, произнес Денис Васильевич. – Пальцев на руках у всех нас не хватит, дабы перечислить недовольных… А начать можно коли не с меня, так со старшего брата вашего командира полка Алексея Федоровича Орлова.
– Как? Генерал Михаил Орлов, который в 1814 году принимал и подписывал акт о капитуляции Парижа, заговорщик? – поразился Максим.
Ну, «заговорщик» – слишком сильно сказано, точнее, недовольный существующим положением вещей… И до такой степени недовольный, смею вас уверить, что может свободно перечеркнуть свою блестящую карьеру.
В двадцать шесть лет – генерал-майор! Мне такое и не снилось… Однако в те годы, каюсь, и я грезил конституцией и даже вместе с ним участвовал в разработке устава «Ордена русских рыцарей». Смею надеяться, что это было первое тайное общество в нашей стране.
А на следующий год Михаил Орлов пытался уговорить императора освободить крестьян… А ведь был еще только шестнадцатый год…
– Так неужели получается, что даже и вы бунтовщик? – изумился Оболенский, чем окончательно развеселил гусара.
– Хотите, я прочту вам выдержки из письма, которое недавно направил генералу Киселеву, – покопавшись в кармане, достал какой-то листок. – Слушайте, господа!
«Что мне до конституционных прений! Признаюсь в эгоизме, ежели бы я не владел саблей, и я может быть искал бы поприще свободы, как и другой… и при свободном правлении я буду рабом, ибо все буду солдатом. Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу. Я ему говорил и говорю, что он болтовнею своею воздвигает только преграды к службе своей, которою он мог бы быть полезным отечеству!..
Опровергая мысли Орлова, я также не совсем и твоего мнения, чтобы ожидать от правительства законы, которые сами собой образуют народ. Вряд ли оно даст нам другие законы, как выгоды оседлости для военного поселения или рекрутский набор в Донском войске (простите, донские казаки, хранители русской армии).
Но рано или поздно мы поведем осаду крепости. Что всего лучше, это то, что правительство, не знаю почему, само заготовляет осаждающие материалы – военными поселениями и рекрутским набором на Дону.
Но Орлов об осаде и знать не желает; он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается…»
– Вот именно! Кто выдумал эти военные поселения? – в волнении воскликнул Нарышкин.
– Успокойтесь, граф. Скорее всего – сам император и из добрых, как всегда, побуждений… – сложил письмо и убрал его в карман Давыдов. – Когда был на приеме во дворце, то слышал, как Александр говорил одному из приближенных: «Как же ты не понимаешь? При теперешнем порядке всякий раз, как объявляется рекрутский набор, вся Россия плачет. Когда же окончательно устроятся военные поселения, не будет рекрутских наборов…»