Разомкнутый круг
Шрифт:
– А все ж насчет сынка как? – не сдавался староста. – Со мной все могет быть… Часто Кешку во сне видеть стал, – закряхтел он, усаживаясь в новое кресло. – Гликось, мягкая мебеля какая, – похвалил обнову. – А я, пока жив, во всем ему помогать стану!..
– Будь по-твоему! – дал согласие Максим. – Сейчас бумагу напишу…
Лето пролетело незаметно, и в сентябре стали собираться в Петербург.
– Ну что, Шалфеев, со мной поедешь или в Рубановке останешься? – поинтересовался Максим перед отъездом.
–
По глазам жены и сына видел, что и они бы с удовольствием еще пожили в деревне, но когда предложил Мари погостить до зимы у отца, она наотрез отказалась.
В Петербурге накопилась целая пачка писем от друзей – в основном от Нарышкина, но попалось несколько конвертов и от Григория.
Читали по очереди вслух – то Мари, то Максим.
Из первого письма узнали, что графиня Софья переехала в Киев и снова ждет ребенка.
– Какая прелесть! – с завистью воскликнула Мари. – Теперь ваша очередь читать, сударь, – расслабленно и томно облокотилась на круглый валик дивана.
Рубанов выудил из пачки письмо Оболенского, в коем Григорий по поводу своей сеструхи и Сержа сделал умозаключение, что киевский воздух много «пользительней» петербургского и что сам он тоже парень не промах и подыскал для себя сдобную купчиху-хохлушку, и ко всем прочим ее прелестям – владелицу трактира, что, на его взгляд, намного лучше какой-нибудь чахлой и заумной княгиньки или графиньки. И к тому же все под рукой.
А далее пошли такие подробности, что Максим читать вслух не решился, несмотря на горячие просьбы жены.
Следующее письмо читала опять она.
Послание, слава Богу, было от безобидного Сержа. В нем он восторженно описывал свою встречу с новым общим знакомым – молодым поэтом Пушкиным: «Сначала он рассказывал о Кишиневе, где в свое время побывали и мы с тобой, дружище Рубанов. После мамалыги, варенья и кофе Александр Сергеевич прошелся по поводу боярынь-кукониц, нарумяненных, набеленных, с безвкусно подведенными глазами, с неизменной турецкой шалью на плечах и дурацкими сапожками на ногах…
А нам они вроде бы нравились… Помнишь ту, шестнадцатилетнюю?» – Через полчаса, выяснив все о юной молдаванке у супруга, Мари продолжила чтение…
Нарышкин поведал о путешествии Пушкина вместе с семьей Раевского по Крыму и Кавказу. Александр рассказал, что ехали они в виду неприязненных полей свободных горских народов. "Вокруг нас ехали шестьдесят казаков – что за прекрасные люди: вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности…
За нами тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем.
Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному
Как всегда, он безумно влюблен. На этот раз, кажется, в одну из дочерей Раевского».
Наступила очередь Рубанова. Ему снова досталось письмо от Оболенского. На этот раз – последнее. Все остальные были от Сержа. В письме князя шли такие скабрезности и подробности о купчихе, что Максим даже покраснел и начал читать про себя. Мари попыталась выхватить письмо, но ей это не удалось.
Успокоившись, она достала из конверта послание Нарышкина и с выражением произнесла:
«Мой друг, у меня одни встречи. На этот раз – это был Михаил Фонвизин, который ехал от Ермолова. По его словам, генерал Ермолов, увидев бывшего своего адъютанта, вскричал: "Пойди сюда, великий карбонари! Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (царь) вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся…"
Все обо всем знают, или догадываются… Полагаю, в дальнейшем это во что-нибудь выльется!..»
– В стакан выльется! – зевнул и потянулся Рубанов. – А не навестить ли нам господ Голицыных, мадам? – обнял жену.
То ли извозчик попался малахольный, то ли его кляча, – но возок плелся в два раза медленнее гуляющего пешехода.
– Побыстрее нельзя, любезный? – занервничал Максим, ругая себя за эту поездку и догадываясь, что дома мог бы провести время с большим удовольствием.
– Никак нет-с, барин. Лошадя устала-с.
– Ну так взбодри свою «лошадю» кнутом! – Глянул на смеющуюся жену и улыбающегося сына.
«Действительно, куда я спешу», – развалился на жестком сиденье и уже спокойно выслушивал объяснения малахольного извозчика, который после каждой фразы поворачивал в его сторону несвежее, словно куча грязного мятого тряпья, лицо.
Смеркалось!
Рубанов наблюдал, как толстозадые купцы закрывали свои лавки на пудовые замки, а худые гибкие приказчики задвигали тяжелыми болтами крепкие ставни.
Город готовился к ночи. В церкви звонили к вечерне. Рубанов перекрестил лоб, подумав, что свободно успел бы отстоять службу и догнать возок, который едва ли за это время переместился бы до ближайшего угла.
Жена и сын с любопытством рассматривали серые старушечьи силуэты в темных салопах и черных платках, которые вперемешку с нищими толпились у распахнутых церковных дверей, крестились и кланялись.
Когда возок с незаметной для глаза скоростью плелся мимо входа, на Максима пахнуло душным запахом сладкого елея и ладана.
Но как бы то ни было, до дома Голицыных все же добрались.
Побрынчав бронзовым кольцом в парадную дверь, Максим по инерции сегодняшнего вечера настроился на долгое ожидание, но дверь неожиданно быстро раскрыл старый знакомый – глухой, слепой, хромой, беззубый, но зато бессмертный лакей. Поклонившись и не произнеся ни слова, он молнией, по его разумению, помчался докладывать князю.