Разомкнутый круг
Шрифт:
Он впоследствии и погубил своего благодетеля доносом…
Высочайший смотр армии начался в конце сентября 1823 года.
Его императорское величество с тщанием заправского фельдфебеля проверял амуницию и внешний вид солдат. Проверке подверглось буквально все, начиная от штаба армии и кончая армейскими церковными заведениями.
На следующий день начались двухдневные маневры. В честь царя был устроен настоящий военный спектакль. Шестьдесят пять тысяч солдат и офицеров, растянувшись на пять верст, продефилировали перед цепким оком государя.
Кирасиры полковника
Пехотные полки шли, четко печатая шаг. Недаром фельдмаршал Витгенштейн, лежа на земле, следил, как пехотинцы ставят носок.
– Гляди веселей! – покрикивали на солдат офицеры, приближаясь к месту, где стоял государь и свита. – Больше игры в носках! Прибавь чувства в икры!
Перед царем полки проходили с четкостью оловянных солдатиков. Лицо императора разгладилось и повеселело, когда перед его придирчивым взором четко промаршировал Вятский полк во главе с полковником Павлом Пестелем.
Александр от удовольствия прищурил глаза, словно кот, которого почесали за ухом.
– Превосходно! Это как будто моя гвардия, – произнес самодержец, обращаясь к стоявшему поблизости генералу Дибичу.
Покрасневший от удовольствия Киселев тут же записал его слова, добавив от себя про «железный ритм, четкий шаг и безукоризненную стройность рядов».
Следом браво прошла бригада генерала Волконского. Ее командир, согласно порядку службы, остановился неподалеку от государя и пропускал мимо себя солдат. Когда прошел последний взвод, генерал стал поворачивать лошадь, чтоб следовать за своими подразделениями, и вдруг услышал усталый голос императора, подзывающий его к себе.
– Я очень доволен вашей бригадой! – глядя близорукими глазами на Волконского, произнес государь. – Азовский полк – из лучших полков моей армии, – продолжил он, тяжело и будто нехотя произнося слова, – Днепровский немного отстал, но видны и в нем следы ваших трудов… – Выпрямившись в седле и строго глядя на бригадного командира, Александр произнес, на этот раз с металлом в голосе:
– По-моему, гораздо для вас выгоднее будет продолжать оные, а не заниматься управлением моей империи, в чем вы, извините меня, и толку не имеете…
Волконский растерялся и ничего не сумел ответить государю, уяснив лишь одно, что самодержец осведомлен о тайном обществе и его в нем участии. Весь день он размышлял над словами Александра и часто невпопад отвечал на сыпавшиеся со всех сторон поздравления по случаю беседы с самим императором.
Когда Волконский после смотра зашел в штаб армии, генерал Киселев, взяв его под локоть и проведя в свой кабинет, произнес:
– Ну, брат Сергей, твои дела, кажется, хороши! Государь долго с тобой говорил.
– Но о чем говорил?! – передал слова самодержца Киселеву.
– Да-а-а… И что ты собираешься делать?
– Как что? Разумеется, подам в отставку.
– Это не дело, мой друг. Не дело! – Начальник штаба поднялся с кресла и начал ходить по кабинету, усиленно о чем-то думая.
– Вот что, милый мой Серж, – через некоторое время произнес он, – напиши-ка письмо государю, полное раскаяния и доверия к
Александр со вниманием прочел письмо два раза и, положив на стол, улыбнулся и произнес, глядя прямо в глаза Киселеву:
– Месье Волконский меня не понял, я ему выразил, что пора остепениться, сойти с дурного пути, им прежде принятого, и вижу, он это сделал. Мне кажется, я проеду через его бригадную квартиру, пусть он там будет с почетным караулом. Успокою его и исправлю то ошибочное впечатление, которое произвели на него мои слова…
После маневров офицеры 2-й армии дали торжественный обед, в начале которого провозгласили тост за здоровье Его Величества, после чего грянул залп и загремело многотысячное солдатское «ура».
Настроение Александра стало великолепным. На следующий день щедро посыпались ордена, чины и аренды.
Оболенскому с Нарышкиным ничего не досталось: мало секли солдат, а полковник Павел Пестель получил в награду незаселенные земли.
Александр заметно повеселел и отбыл в Петербург, успокоенный и умиротворенный оказанным офицерами приемом. Ему казалось, что многие горячие головы поняли наконец, что пришло время образумиться и не затевать игры с огнем.
«А как славно было бы отречься от трона и уехать куда-нибудь к морю или жить в отдаленной деревушке, не думая о заговорах и отдыхая душой на природе. Как устал я от бремени власти, – трясся он в карете по пыльной, избитой дороге и завидовал своему брату Константину, который с легкостью променял российский престол на любовь полячки… – Ох уж эти полячки…» – улыбнулся он, ярко представив Марию Антоновну Нарышкину… Он увидел ее так ясно, словно находился рядом с ней в доме на Фонтанке близ Аничкина моста в огромной белой зале с колоннами и с зеркалом во всю стену, в котором отражался его портрет, висевший напротив.
Он потряс головой, чтоб убрать наваждение, и снова позавидовал Константину, вступившему в морганатический брак с польской дворянкой Иоанной Грудзинской и заявившему императору и всем приближенным, что не имеет даже малейшего желания и намерения царствовать и править Россией.
Александр дал ей титул княгини, но отнял у брата российский престол. Манифест об отречении Константина и о назначении Николая наследником хранился в Царском Селе. Несмотря на это, Александр не только держал в тени своего младшего брата, он не делился с Николаем ни одной государственной тайной, не знакомил ни с одним документом или специальным докладом.
Как впоследствии скажет о себе Николай: «Меня воспитывали бригадным генералом…»
Так оно и было.
Николай Павлович занимал пост генерал-инспектора инженерных войск и натерпелся за это время немало унижений от своих прямых начальников и генералов из самой высокой элиты.
Чувствовал он и пренебрежение сановной знати, когда заседал в Государственном совете, куда по обычаю назначали великих князей, и никогда не думал, что в недалеком будущем ему придется править самой обширной в мире империей.