Разомкнутый круг

Кормилицын Валерий Аркадьевич

– «Гренадер» не видишь, что ли? – начал корячиться, вылезая из саней Нарышкин.

– Приехали! – разбудил меня Оболенский.

Я послушно вылез и, взглянув на вывеску, направился к трактиру. «Вроде в "гренадере" другие двери». – Постучался ногой.

– Открывай, служива-а-й! – дурачась, заорал Гришка Оболенский. – Конногвардейцы пришли пари выигрывать…

Дверь долго не открывалась, затем в небольшую щель просунулся здоровенный нос.

– Закгыто! – услышали картавый голос.

Мощным пинком князь распахнул

дверь, и мы следом за ним прошли в трактир. Сбитый с ног жид, охая и стеная, медленно поднимался, хватаясь за стулья и стол.

– У себя все выпил, так к «храбрецу» приперся?

– Ни к какому хгабгецу не пегся, – держась за сердце, заныл Мойша, – а ночевал в своем «гаке».

– Пг-ги-дуг-гок! – с чувством передразнил его Оболенский, начиная медленно трезветь. – А ну-ка ступай погляди, что на вывеске намалевано! – Схватил за шиворот несчастного трактирщика и потащил к выходу, замечая краем глаза, что обстановка-то не гренадерская, а самая что ни на есть жидовская.

Нарышкин и Рубанов уже поняли, что попали не туда, и с траурным видом молчали…

– Читай, гнида! – услышали на улице княжеский бас.

Затем все стихло… Затем раздалось бряцание шпор, и в трактир вместе с хозяином и Оболенским ввалились трое сияющих и полупьяных кавалергардских эстандарт-юнкеров. Оболенский выпустил ненужного теперь жида и мрачно отряхнул руки.

– Господа! – старательно сдерживая торжество и прикидываясь весьма удивленным, произнес Волынский. – Зачем вы здесь?! – И улыбка заиграла на его нахальном, красивом лице.

Перестав отряхивать руки, Оболенский, сжав зубы, достал бумажник, отсчитал сотню и молча протянул стоявшему рядом Волынскому. Следом за ним полез в карман Нарышкин. С огромной внутренней тяжестью я достал родные свои ассигнации и, не глядя, сунул в руки Шувалову.

– Но написано-то – «Гренадер!!!» – возопил Оболенский.

– Не верь написанному! – нравоучительно произнес Волынский. – Господа! Прошу следовать за мной. – Щелкнул шпорами и повел нас к выходу.

– Самозванец!!! – яростно бросил еврею князь.

Приближаясь к настоящему, а не ложному «Храброму гренадеру», мы увидели несколько фигур, бестолково размахивающих руками, услышали матерщину хозяина и смех остановившихся у трактира прохожих.

– Вот он идет! – увидев Мойшу, зарычал владелец «гренадера» и грозно засверкал единственном глазом, сжав кулаки. – Шутки шутить вздумал! – заорал гренадер. – Отдавай мою вывеску!

– Не бгал ее! – с опаской поглядывая на кулаки, произнес Мойша. – Кто-то пошутить гешил… – скосил глаза в сторону сияющих кавалергардов. –О-о-й! – закрыл он ладонью рот, прочитав вывеску над соседним заведением.

Оболенский минуту щурился, читая надпись, а затем громко заржал, осознав написанное.

– Ай да кавалергарды!.. Во учудили…

Я тоже по слогам прочел ровные свеженамалеванные буквы над трактиром – «…рака

у Мойши».

– Моя… моя вывеска! Но писал не я… – бодро произнес еврей. – Сейчас за лестницей сбегаю… – чему-то обрадовался он.

– Нам тоже, господа, нелегко пари далось… – едва сдерживая торжество, произнес Шувалов. – Иконописца за червонец нанимали и сами по лестнице лазили, дабы вывески поменять…

– Да еще краску богомазу покупали, – подал голос Строганов.

– А сколько думали, что написать?! – встрял в разговор Волынский, еще раз с удовольствием прочтя вывеску.

– Ха! – мрачно поглядел на кавалергарда Оболенский. – У нас вон Рубанов сколь хошь вывесок придумает…

– Ну что ж, судари! – обратился я к кавалергардам. – Теперь мы ваши должники…

В карманах опять стало пусто!

Как и обещал, после Нового года Вайцман начал ставить эстандарт-юнкеров разводящими. Служба пошла веселее и легче.

Полная статс-дама разводила часовых вместе с Оболенским до тех пор, пока ему не надоела и он не нагрубил ей. Поплакав, она быстро успокоилась возле громаднейшего кирасира из третьего эскадрона.

За эту зиму Рубанов близко сошелся с Катериной Голицыной. В свободное от нарядов и учений время он часто шел, так как ехать было не на что, в ее гостеприимный дом, угощался там чаем, пирогами, вином, вкусными обедами и светскими сплетнями. В свою очередь, рассказывал о службе и друзьях, о доме, о Рубановке, об умершем отце и матери… – «Надо завтра непременно письмо написать!» – вспоминал он.

В конце января из действующем армии неожиданно приехал князь Голицын. Был он уже не ротмистом, а подполковником, и новенький орден сиял на его груди. В свете князь имел просто бешеный успех… Не успевал он где-либо появиться со своей красавицей женой, как около них образовывался кружок из офицеров, чиновников и дам, с интересом слушавших рассказы о переправе по льду из Або на Аландские острова под начальством князя Багратиона, о схватках со шведами, о героизме русских солдат и, конечно, скромное упоминание о собственной особе в этих баталиях.

Дамы просто млели возле героя, томно глядя в его серые холодные глаза, и, жалея, слегка дотрагивались до висящей на черной перевязи раненой руки. Но княжеские глаза теплели в одном лишь случае, когда взгляд их падал на любимую жену – княгиню Катерину.

Теперь Рубанов реже посещал Голицыных, так как их трудно стало застать дома, а если и заставал, то им было не до него.

– Что, юнкер, скоро корнетом станешь? – спрашивал князь, трепля его здоровой рукой за плечо.

Но Рубанов видел, что мысли князя были рядом с женой, и, чтобы не мешать им, уходил в казарму либо вместе с Оболенским навещал «храброго гренадера» или Мойшу, который радушно принимал их, всякий раз похваляясь, как здорово сэкономил на вывеске.