Разомкнутый круг
Шрифт:
Княгини там, разумеется, не оказалось, но старый хромой, слепой и глухой лакей, щеголявший в барском парчовом халате, подал ему еще одно письмо и сто рублей от князя Петра. В письме княгиня поздравляла с офицерским чином и просила посетить указанный адрес, чтобы снять мерку для новой офицерской формы, которую к ноябрю и пошьют. После этого приглашала к себе в имение. Кликнув недовольного лакея, слава Богу, он находился в соседней комнате, Максим велел принести перо и бумагу. Быстро написав княгине благодарственное письмо, сообщил о своем отъезде в Рубановку. Снять мерку у француза портного он все же не поленился и затем
16
На следующее утро почтовая тройка миновала Поцелуев мост и мимо Морского собора и Никольского рынка повезла Максима к заставе. Проезжая рынок, он внимательно поглядел, нет ли у ворот знакомой ведьмы…
Когда неспешно тряслись по набережной Фонтанки, почтовому ямщику надоело молчать, и он стал занимать корнета рассказами, что тоже не лыком шит и в свое время скакал с экстрапочтой в Москву и Киев с саблей и рожком на боку. Поведал, что имеет медаль за то, что отбился от лихих разбойничков в лесу под Москвой.
– Деньжищ в запечатанных мешках везли – страсть! И, кабы не кони, валяться бы мне в овраге с пробитой башкой… И брат мой почтарем был, – рассказывал он, – сейчас пенсию получает за двадцать лет непорочной службы и увечье, на оной нажитое, – двенадцать рублев в треть, то есть трешницу в месяц. Не больно-то, господин офицер, разживесси с такими деньгами…
Максим охлопал свои карманы, набитые ассигнациями.
Пока проехали половину прогона, он досконально знал, сколько взыскивают на почте за каждый лот веса посылки и чем отличается легкая почта от тяжелой.
Погода стояла прекрасная – конец августа радовал теплом и солнцем. Максим любовался желтеющими деревьями и ясной голубой далью с его Рубановкой где-то там, в необъятном просторе. Возок подскакивал на ухабах и рытвинах, поскрипывая плохо смазанными колесами. В пол-уха слушая ямщика, Рубанов попытался насвистывать марш Конного полка, задумавшись, что ждет его там, впереди… и не только в деревне, а еще дальше…
Пыльная дорога, цепляясь за колеса кочками и ухабами, все же уходила назад. Лошади плелись кое-как, временами фыркая, прядая ушами и тряся головами, казалось, что они тоже слушают хозяйские байки и иногда соглашаются с ними, иногда нет.
Проезжая какую-то деревушку, ямщик остановился у избы с подслеповатыми окошками и долго переругивался с вышедшим босым бородатым мужиком. Потом они поили лошадей и пригласили Максима отобедать чем бог послал. Бородатый оказался кумом ямщика. Рубанов дал им полтину, и кум помчался за водкой.
В соседнем дворе раздавался звук топора, тешущего дерево, и слышался мужской голос, негромко напевающий песню. Пить Максим не стал, а, быстро пообедав, вышел во двор и, устроившись в тенечке, задремал.
Запрягли лошадей лишь под вечер и по прохладе тронулись дальше. «Не скоро я эдак-то домой попаду!» – рассуждал Максим, поторапливая ямщика.
– Не сумлевайтесь! – клевал тот после выпивки носом. – Довезем куды следоват…
Закатившееся солнце сменила жирная наглая луна. Приятный вечерний ветерок нежно охлаждал разгоряченную за день дорогу и усталых путешественников. Поздно ночью, проделав один прогон, подъехали к дому смотрителя.
– Какие лошади!..– отчаянно замахал руками вышедший на крыльцо станционный смотритель,
Вздохнув и ничего не сказав смотрителю, Максим пошел в дом, заметив несколько незаложенных дорожных экипажей, стоящих в просторном дворе с распахнутыми настежь воротами. В доме Максим сделал еще одну слабую попытку раздобыть лошадей, сунув в руки смотрителю свернутую подорожную. Не поняв, тот обрадовался, но разглядев, что это не деньги, сурово произнес, уходя в другую комнату:
– Нет лошадей! И не скоро будут.
Аккуратно убрав бумагу в карман, Максим огляделся, поняв, что ночевать придется здесь. Станционный дом был вместительный, деревянный и старый. Из сеней Максим прошел в залу, где около десятка проезжих ели, пили, курили и разговаривали. Огромный самовар стоял на внушительном, крепко сколоченном столе. На потертых диванах спало несколько человек. Комната была заставлена баулами, чемоданами и корзинами. Растерявшись, Рубанов остановился посредине, не зная, куда пойти. Внимания на него никто не обратил. Из соседней комнаты появился смотритель и, лавируя между поклажами, направился к нему и взял под руку.
– Ваше благородие в «генеральскую» приглашают! – произнес он, подталкивая Максима к облупленной двери. – Лошадей-то все равно нет, – на всякий случай добавил он, с поклоном отворяя дверь.
Представшая перед глазами зальца была маленькой, но зато опрятной и чистой, без клади на полу и даже почти без мух. На окнах висели занавески, полы были чисто вымыты, и пыль с крашеного шкапа и письменного стола красного дерева стерта. Небольшой круглый столик, покрытый скатертью и окруженный стульями, стоял посреди комнаты. У стен друг против друга находились два приличных на вид дивана. На одном из них сидел не старый еще, но абсолютно лысый мужчина в белой рубашке. Его отекшее лицо с маленькими, бегающими по сторонам глазками повернулось к Максиму. На одном из стульев висел семеновский мундир с капитанскими эполетами.
– Располагайтесь, корнет! – радушно пригласил хозяин мягким, приятным голосом. – А ты, братец, быстро принеси-ка самовар и водки, – велел он смотрителю.
Низко поклонившись, тот кинулся выполнять приказ.
Максим расположился на другом диване и независимо забросил ногу на ногу, подумав, что благодаря офицерским погонам вон какие люди с ним на равных разговаривают.
– А позвольте спросить, – обратился к нему капитан, поднимаясь с дивана, – куда вы держите путь, молодой человек?
Максим ответил.
Дверь раскрылась и, неся самовар, ввалился смотритель. Следом вошла пожилая женщина и молча поставила на стол чистые чашки, хлеб и бутылку водки.
– Сейчас принесу ужин, – уходя, пообещала она.
За ужином представились друг другу и разговорились. Капитан просил называть его Николя и рассказал, что едет в штаб одной из пехотных дивизий.
– Часть пути можем проехать вместе, – заявил он. – Утром смотритель обещал лошадей.
Максиму хотелось спать, но было неловко бросить разговор и словоохотливого семеновца.