Развитие личности. Психология и психотерапия

Курпатов Андрей Владимирович

Отсутствие ясности в этих аспектах психотерапевтического взаимодействия рисует нам удручающий образ психотерапевта, осознающего относительность всех известных к настоящему моменту теоретических концепций, и лучше всего этот образ продемонстрировал К. Ясперс; нижеприведенная цитата из его работы весьма объемна, но слишком существенна, поэтому мы позволим себе привести ее целиком.

«Когда я пытаюсь, – пишет К. Ясперс, – обрисовать тип психотерапевта, который в нашу эпоху господства естественных наук, будучи вынужден балансировать среди парадоксального многообразия своих задач и при этом обладая способностью затрагивать любые измерения психического, мог бы рассчитывать на решающий успех, у меня получается образ врача, опирающегося на соматическую медицину, физиологию и естественные науки; в отношении больного такой врач занимает позицию эмпирического наблюдения и объективной оценки, да и вообще он понимает и оценивает действительность с позиций разума. Такой врач не падет жертвой обмана, не уступит догме или фанатизму, не станет признавать окончательных решений. С другой стороны, он лишен фундаментальных убеждений, знания о знании; поэтому любые научные утверждения и факты, процедуры и термины он трактует как элементы, лежащие в одной научной плоскости. Нельзя сказать, чтобы его мышление было детально структурировано; впрочем,

он считает это своим достоинством и склонен оправдывать неупорядоченность своих идей определенной эмпирической установкой или эвристической ценностью этих идей. Авторитет науки компенсирует утрату всех иных авторитетов. Такой врач живет в атмосфере компромисса и вседозволенности, нарушаемой только в те редкие моменты, когда ему приходится прибегать к моральному пафосу в борьбе с силами, угрожающими его профессии. Для него не существует абсолютно серьезных утверждений. Его основное настроение можно определить как вялый скептицизм, для которого главное – эффектный жест. В качестве такого жеста выступает даже его собственная научная установка, а индикатором научности идей и критерием их допуска на роль составных частей его позиции становится тот успех, который им удается снискать в обществе и среди пациентов. Речь идет о бессознательном приспособлении к ситуации, аналогичном искусству актера. Сталкиваясь с серьезными философскими позициями, такой гипотетический врач признает истинность каждой из них, не отказывая в своеобразной истинности и полезности всем остальным. Глубокий скептицизм позволяет ему – в соответствии с требованиями каждого данного случая и ситуации – предоставлять несчастным, нуждающимся в помощи, больным людям достаточно обширное пространство для веры и иллюзий, приносящих счастье. Даже обман считается чем-то неизбежным, чем-то таким, что следует перенять и разумно использовать. Отсюда – поза, в которой торжественность сочетается со скептической улыбкой, достоинство – с иронией; отсюда же обезоруживающая любезность и способность внимательно выслушивать все необычное и чуждое. Врач подобного типа – феномен нашей переходной эпохи, отделяющей былой мир веры и образованности от мира позитивистского материализма». [316]

316

Ясперс К. Общая психопатология. Пер. с нем. – М.: «Практика», 1997. С. 963–964.

Что ж, если К. Ясперс прав, то приходится признать, что «переходная эпоха» несколько затянулась, а если учесть еще и то глубокое разочарование, которое вызывало крушение надежд на успешность «наук-избавительниц» – психоанализа, бихевиоризма и гуманистической психотерапии, – то перешла в нечто еще менее приятное, нежели была сама. Действительно, представленный К. Ясперсом образ, может быть, лучшее, что может дать современная ситуация в психотерапевтической науке. Упомянутые нами психоанализ, бихевиоризм и гуманистическая психотерапия достаточно четко определяют «правила игры» психотерапевта и пациента, [317] однако неэффективность каждой из этих систем в отдельности, с одной стороны, а с другой стороны – усугубление прочих и без того плохо проясненных нюансов терапии (о чем сказано выше) не позволяют принять на вооружение эти инструкции.

317

Гринсон Р.Р. Техника и практика психоанализа. – Воронеж: НПО «МОДЭК», 1994. С. 435–489; Роджерс К. Клиентцентрированная терапия. Пер. с англ. – М.: «Рефл-бук», К.: «Ваклер», 1997. С. 84–141; Wolpe J. The Practice of Behaviour Therapy (2nd ed.). Oxford: Pergamon Press, 1973.

При обсуждении вопроса об отношении пациента и психотерапевта мы неизбежно сталкиваемся с очевидным содержательным противоречием, поскольку если мы признаем инаковость Другого, его «другость», то автоматически теряем всякую возможность полагать, что знаем, что с ним и как ему помочь. Возможна и другая альтернатива: мы полагаем, что имеем четкие знания о своем пациенте и о характере его страдания, что позволяет нам определиться с тактикой лечения, однако в этом случае мы не имеем право говорить, что мы относимся к нему, полагаем его как Другого (с большой буквы). Это противоречие кажется непреодолимым, но это далеко не так.

Во-первых, необходимо развести «болезнь» и «дезадаптационные кризисы развития личности». В этом случае мы можем говорить, что «знаем» болезнь и «не знаем» Другого. Когда терапевт назначает нитроглицерин, ему нет нужды «знать», что его пациент думает о своем сердце, поскольку терапевт лечит болезнь, а не своего пациента. Психотерапевт, сталкиваясь в своей практике с болезнью, и должен лечить болезнь, однако он должен уметь дифференцировать болезнь и то, что отнесено нами на счет дезадаптационных кризисов развития личности и описано в соответствующем разделе настоящей работы. В случае развития личности он действительно «не знает», что ему делать с Другим (как он «знает», что ему делать с болезнью), поскольку он «не знает» Другого, но он должен «знать», как ему себя вести в отношении с ним, как ему быть для него тем Другим, который даст ему – Другому – ощущение его «другости», «инаковости», не впадая при этом в ужас, но преодолевая его и обретая радость от ощущения своей инаковости.

Во-вторых, очевидно, если речь идет о развитии личности, нуждающемся в психотерапевтическом сопровождении, то подход должен быть несодержательным, тогда отсутствие «знания» о Другом, как говорится, борозды не испортит, а для этого необходимо прояснить сущность понятия Другого (с большой буквы). Если мы говорим, что инаковость Другого заключается в том, что мы не можем «знать» о нем, то перед нами две альтернативы: или мы имеем в виду, что мы «не знаем» его содержательно, но можем «знать» о нем несодержательно (следовательно, нам нужно было оговорить эту возможность), или же мы не можем «знать» о нем вовсе (то есть и содержательно, и несодержательно). В последнем случае наша фраза о Другом – чистой воды логическая ошибка, более того – настоящее исчадие абсурда, поскольку если мы ничего не можем о нем «знать», то как же мы его верифицировали, назвали? Это было бы невозможно, а следовательно, если мы говорим о Другом, то полагаем при этом, что все-таки можем его «знать», но несодержательно. И тут парадокс…

Снова встает вопрос о содержании, поскольку «знание» предполагает содержание знания, а следовательно, несодержательный подход нам заказан. Если мы говорим, что «знаем», что Другой – Другой, то мы уже обладаем каким-то содержанием и, следовательно, всякие дальнейшие экстраполяции не имеют никакого

смысла, Другой на глазах теряет свою «другость», инаковость. Гуманистическая психология, которая, как кажется, претендует на несодержательность подхода, утверждает, что она «знает», что Другой – Другой. Ее «незнание» о Другом, в чем она с удовольствием расписывается, сводится к тому, что она «не знает» о том, каков он в различных содержательных аспектах, то есть мы, конечно, можем знать, какого он пола, возраста, какова его профессия и т. д., но мы не можем «знать», что это для него – пол, возраст, профессия и т. д. Допустим теперь (гипотетически!), что мы «знаем», что все это для него значит, известно ли нам теперь, как он будет поступать дальше, что с ним будет происходить? Даже если бы это было возможно – «знать», что это «для него», мы его не «знаем», поскольку – это он Другой с большой буквы, а не его содержания «Другие», его содержания отличаются от наших, других, но не инаковы.

Война с содержательностью началась давно, Г.Г. Шпет поставил эту проблему в своей книге «Внутренняя форма слова»: «Предметное содержание как таковое остается от субъекта независимым, но зато состав его, прошедший через сознание субъекта, через его „голову“ и „руки“, им отобранный, ставший его достоянием, густо окрашен в цвет субъективности. […] Это содержание по составу есть простой запас представлений, теорий, положений, предпосылок и предрассудков, и он – иной у пастуха и астронома, буржуа и аристократа, китайца и афинянина, Писарева и Достоевского, – в такой же мере, как иные у них личные отношения к вещам и идеям». [318] Г.Г. Шпет пытается еще найти некий компромисс, разделить, но и сохранить вместе субъективный и объективный компоненты, однако у Другого – все по-другому, поскольку он сам иной. И дело не в том, какими «представлениями, теориями, положениями, предпосылками и предрассудками» наполнена его Индивидуальная Реальность, но то, что по сути, то есть изнутри, а не по прихоти внешних влияний судьбы, снабдивших его этими «представлениями» и т. п., он – этот Другой – является для Другого Другим.

318

Шпет Г.Г. Психология социального бытия / Под ред. Т.Д. Марцинковской; вступ. статья Т.Д. Марцинковской. – М.: Издательство «Институт практической психологии», Воронеж: НПО «МОДЭК», 1996. С. 236.

М.М. Бахтин углубляет сделанное Г.Г. Шпетом наблюдение, устраняет возможность «объективного содержания» и так разъясняет этот нюанс «содержательного» через понятие «чужого слова»: «Под чужим словом (высказыванием, речевым произведением), – пишет М.М. Бахтин в „Эстетике словесного творчества“, – я понимаю всякое слово другого человека, сказанное или написанное на своем (то есть на моем родном) или на любом другом языке, то есть всякое не мое слово. В этом смысле все слова (высказывания, речевые и литературные произведения), кроме моих собственных слов, являются чужим словом. Я живу в мире чужих слов». [319] А в работе «Проблемы творчества Достоевского» М.М. Бахтин освещает уже собственно феномен «содержательности»: «Та „правда“, – пишет он в этой книге, – к которой должен прийти и наконец действительно приходит герой, уясняя себе самому события, для Достоевского по существу может быть только правдой собственного сознания. Она не может быть нейтральной к самосознанию. В устах другого содержательно то же самое слово, то же определение приобрело бы иной смысл, иной тон и уже не было бы правдой». [320] Таким образом собственное содержание Другого неизбежно, целиком и полностью наполняет его слова; об этом содержании мы ничего не может «знать», кроме того, что оно нам непонятно, оно – не наша «правда».

319

Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. – М., 1979. С. 367.

320

Бахтин М.М. Человек в мире слова / Сост., предисл., примеч. О.Е. Осовского. – М.: Изд-во Российского открытого ун-та, 1995. С. 101–102.

Однако термин Ж. Лакана «стена языка» – нечто большее, чем то, что открывается в этих цитатах, это непреодолимая стена между двумя «я», которые собственно «я», впрочем, не являются, и именно в этом вся загвоздка. М.М. Бахтин развивает концепцию «диалогичности», которая вполне отвечает нашим представлениям о психологическом солипсизме, он говорит о Двойнике, то есть том виртуальном «другом», чья роль прописана соответствующей я-отождествленной собственной ролью в среднем контуре личности, от него должно избавиться, это весьма существенно. Но выход, который предлагает М.М. Бахтин, нас не обнадеживает, он ищет теперь «Другого» не где-нибудь, а в собственной Индивидуальной Реальности, что, впрочем, весьма естественно для человека, который всю жизнь занимался «текстами».

К.Г. Исупов в своей статье «Смерть „другого“» безжалостно расправляется с последними иллюзиями на этот счет: «Бахтин пытается спасти „безумие наличной жизни“, „безумие веры и надежды“ возможностью „внутреннего чуда нового рождения“, но сбывание чуда происходит за пределами сплошь детерминированной эмпирии, в которой „другой изнутри себя самого отрицает себя, свое бытие-данность“, а „я впервые рождаю его душу в новом ценностном плане бытия“ (курсив наш. – А.К., А.А.). […] Бахтину, – продолжает К.Г. Исупов, – нечего сказать о другом, потому что его уже нет. Он умер. Ему нечего сказать и о „я“ на ролях другого, потому что этого „я“ тоже нет. Бахтину нечего сказать и о спасенных, завершенных „я“, потому что акт спасения-завершения есть смерть и восстание из смерти эстетически совершенных существ, судьба которых уже не имеет к дольней эмпирии никакого отношения: они живут в форме вечной памяти, в литургии Жертвенному Собору спасенных. Их эстетическая витальность внеисторична. […] Но что самое печальное: никому от этого не легче». [321]

321

Исупов К.Г. Смерть «другого» // Бахтинология: Исследования, переводы, публикации. К столетию рождения Михаила Михайловича Бахтина (1895–1995). Сост., ред. К.Г. Исупов. – СПб.: Изд-во «Алетейя», 1995. С. 110–111.